Сто 13-й километр

Посёлок литературных негров полыхнул под утро. Выгорели сорок домиков — все, что были. Занялось на восточной окраине, а потом пошло-пошло, и к моменту приезда районных пожарных — от Петушков до Харпёровки, как назывался посёлок, двадцать километров отчасти по неважной дороге — огонь объял все строения: одни уже пожрал, а другие только пробовал, облизывая жарким языком.

Погиб, как ни странно, всего один человек — Вениамин Гурский, подрядчик писателя Дмитрия Б-ва, одинокий пожилой литературный негр, страдавший массой возрастных заболеваний, но при этом не дурак выпить (18+).

Пожар мог привести к куда большей трагедии, но Николай Генин, топ-подрядчик Захара П-на, встал рано, чтобы выгулять хаски, подышать свежим воздухом и прийти в себя после муторно-бессонной ночи. Он и увидел пламя, выбивавшееся из окон крайнего дома, в котором жил Гурский.

Поднятые по тревоге харпёровцы выбегали из домов, впопыхах накинув на себя тёплые вещи, — февраль всё-таки! — схватив документы и какой-то скарб, а многие принялись отгонять машины, устроив столпотворение на дороге и помешав пожарным.

Из сводки Главного управления МЧС России по Владимирской области: «… в 06.13 в поступило сообщение о пожаре по адресу Петушинский район, пос. Харпёровка, д.39. По прибытии пожарно-спасательных подразделений наблюдалось открытое горение 32-х домов. Пожар ликвидирован. На месте пожара обнаружен погибший хозяин одного из домов, 1959 г.р. Предварительная причина пожара — неосторожное курение. К ликвидации последствий привлекались 5 единиц техники и 21 человек».

На пепелище нашли тело Гурского, которого спустя неделю — тело оказалось невостребованным — похоронили в номерной могиле районного кладбища.

Обитатели посёлка, служившие российским большечемпоэтам — мэтрам, гениям и светочам, которыми зачитывается вся Россия, оплакали потерю насиженных мест, имущества и черновых трудов, не переданных заказчикам, и разъехались кто куда.

Кто вернулся на московские квартиры теснить детей и прочую родню, кто осел в ближнем Подмосковье, а двое литературных негров — Ухов и Пухов — сняли жильё в Петушках.

Если б была им нужда, ну хоть вдохновения ради, побродить по районному кладбищу, то у одной из номерных могил, где под деревянными табличками с цифрами хоронят одиноких старичков из богадельни, бомжей и иных бесхозных покойников, они, возможно, услышали бы исходящий из-под земли гул. Это переворачивался в гробу литературный негр Гурский, худо поминаемый бывшими соседями из Харпёровки.

Он постоянно поворачивался в одну сторону и лишь раз или два в день — в другую. Это его вспоминал Генин, и вспоминал не зло, а с сожалением. Именно он дал Гурскому сигарету, от которой случился пожар.

Накануне пожара

За десять часов до пожара Николай Генин затарился в магазине «Магнолия» — стекляшке, вросшей в площадь Курского вокзала с северного угла, где раньше пованивали общественные туалеты.

Продравшись сквозь турникеты платформ пригородных поездов, он нырнул в вагон электрички, следующей до Петушков. Там и встретил того, кого видеть совсем не жаждал — Гурского.

Генин попытался незаметно ускользнуть — было поздно: дачный земляк зазывно махнул рукой. Пришлось устроиться рядом. Через несколько минут Николай, почти не маскируясь, уже склонил горлышко к пластиковым стаканам в руках соседа. Народу в вагоне считай что не было.

Информация из архива 5-го управления КГБ: «Гурский Н.М. поступил в Литературный институт им. А.М. Горького в 1977 г., печатался в журналах «Литературный современник» и «Москва». В 1981 г. в журнале «Юность» вышла его повесть «Романтики». В тот же год исключен из института. Постоянно нигде не работал, вёл антиобщественный образ жизни, привлекался к адм. ответственности за пьянство. С 1985 г. изменил образ жизни, включён в группу литературных консультантов».

«Нижегородская» едва уплыла в сумрак, а размягчённый Гурский уже философствовал, откинув на дерматин вагонной скамьи старую, побитую молью пыжиковую шапку и мохеровый шарф.

— Деревенщики мне нравятся. Были люди! Ни один деревенщик, Коля (прости, уж я по-свойски), слышишь, ни один чужой запятой не умыкнул. Всё сами писали. Сидели по своим деревням в зипунах и валенках — знаменитые да заслуженные — и писали.

— Почвенники. Корни. Особые люди.

— Э-э, нет. Люди как люди. Всё дело в месте. Обоснуется такой деревенщик в Москве — тут ему и конец, другой человек. Оканье для прикрытия оставит, икон на стены понавешает, прялку в кабинет вопрёт, а сам носится весь в мыле — то в президиум, то в телевизор, то в загранкомандировку: туда-сюда, туда-сюда. А творчество всё мельче, а темы всё жиже.

— Шукшин, допустим, и в Москве писал. Всё же он — особый. А деревня сейчас не спасёт. В глубинке ты, не в глубинке — поставят тебя на поток, погонят тиражи, крутанут промоушн по полной программе: и ютуб-канал веди, и блог, и телевидению отказать нельзя, а оттуда по любому чиху в скайп дёргают: «Будет ли война с Украиной? Когда кончится пандемия?». Сиди, отвечай из своего Мухосранска.

— Раз такой знаменитый — отвечай. Твои сложности.

— Их сложности — наш заработок. Их бы не спрашивали, они бы сами писали — времени было б навалом. А так…

—…а так — просак. Горек мне этот хлеб, понимаешь? Я как суррогатная мать. Отправляю текст — плачу. Жалко! Мои мысли, мои озарения, фразы мои, слова, а родится дитя, книга — не моя. А? Как так, Николай?

— Просто. Это работа.

— Работа? Я что — бухгалтер? Это бухгалтеру всё равно — что считать, кому считать. Цифры души не имеют. А слово — живое.

— И деньги живые. Ты получаешь не хуже бухгалтера. Лучше. В смысле — больше. Тебе дом дали. Не писал бы — где б сейчас был?

— А что мне с этих денег? Здоровья нет, любви нет, детей нет — мне, может, жить две с половиной недели. Сдохну — кто меня вспомнит? Имени нет, не говоря уж о званиях!

— Звания — условность. Те, кто при усатом или при хруще орденами звенели, думали, что угодили в историю. А теперь забыты напрочь. Зато Платонова, которого они вошью считали, весь мир знает.

— Платонов хоть под своим именем писал. Пусть в стол, но под своим. А у нас в столе пусто. Мы никто.

— Обязательно должны быть кто-то?

— Должны! Нет, ты не смейся. В прошлом году твой про Есенина кирпич выдал, мой про Маяковского. Им самим скоро ЖЗЛ светит — «Жизнь замечательных людей». А почему они замечательные? Кто про Маяка писал? Я писал! А про Есенина? Ты!

— Ну, не я один. Борис Яковлев был. Сергей Анатольевич из ИМЛИ. У нас — авторский коллектив.

— Брось! Я твой стиль знаю. Потом — пусть коллектив. А на обложке чьё имя? В «Дом книги» на презентацию кого зовут? На телевидение? В Минкульт? А? Коллектив авторов? Хрен! Вояку твоего зовут. И моего либерала — для контраста. А мы с тобой едем в холодном вагоне и пьём всякую гадость.

— Нормальный кир, — обиделся Генин.

— Я вообще имею в виду, — спохватился Гурский. — Кстати, у меня тоже есть. В «Магнолию» забежал.

Он, покряхтев, стянул с полки рюкзак и выудил оттуда склянку с фазаном на этикетке.

— По пятьдесят?

Откуда-то сбоку выплыл гранёный стакан в грязной клешне.

— Кхе. Слышь, земляк, плесни. Налей, браток, а?

Из руки со стаканом овеществился бомж в сером мешке/плаще/армяке, остро воняющий.

— Проходи! — зарычал, багровея, Гурский. — Людям мешаешь.

— Не преувеличивай! — вдруг отчётливо сказал армяк. — Какие вы люди?

И уплыл, растворившись в собственном запахе.

— Не чокаясь, — зажал нос Генин.

Электричка, вздрогнув пару раз, остановилась. За окном, в свете мутного станционного фонаря, всплыл давешний попрошайка с совершенно ерофеевским лицом. Он выпростал из армяка замызганную пятерню, уже без стакана, свернул увесистую дулю и плотно прижал её к стеклу.

Грязный отпечаток большого пальца на морозных узорах сопроводил анонимных литераторов до самой платформы 113-й километр.

Литературные дачи

Харпёровка появилась — в природе, но не на картах — в конце сороковых в связи с усилением надзора за идеологической направленностью книг и периодических изданий. По толстым журналам проехались ждановским постановлением, а писателям, твёрдо стоявшим на партийной линии, решили помочь.

Гонорарами и в бытовом плане они обижены не были, но тревожил власть один неурегулированный вопрос — о литературных неграх. Дело известное — ещё Дюма-отец нанимал подёнщиков от пера, помогавших ему плодить сюжеты с частотой швейной машинки. И советские мастера слова из разряда самых-самых вынуждены были это делать, так как бурная общественная деятельность и творчество — вещи несовместны.

Собрания, выступления, встречи с читателями, участие в книжных ярмарках, статьи в газетах на злобу дня, командировки, дела писательского Союза — всё это отнимало уйму времени. Оставшегося хватало только на то, чтобы рукой мастера нанести последние штрихи по заготовке, выполненной безымянными авторами, придать работе лоск и свой узнаваемый стиль.

Но поиск литературных негров, способных работать качественно, без срывов, без завышенных материальных претензий, добросовестно и постоянно — это, конечно, была трудная задача. Мэтры, как правило, перекладывали её на своих секретарей, но всё же какие-то щепетильные моменты, как то размер и характер оплаты или особые пожелания по тексту приходилось решать самим.

А больше всего великие боялись огласки. Лучше многих они знали, что творческие люди — ненадёжны, амбициозны и, откровенно сказать, подлы. Того гляди, в подпитии брякнут где-нибудь в кафе «Блины» на Таганке или в баре «Жигули» на Калининском: «Пьесу „Нашествие“ видел? Моя!». А на следующий день вся Москва знает: Леонов исписался, пять лет ничего, а и то, что было до этого — не его!

Вот и решила власть вопрос с литературными неграми урегулировать. Во-первых, создать условия для работы — вдохновение им тоже требуется, раз уж они соавторы титанов нашей литературы. Во-вторых, собрать в одном месте для лучшего контроля и проработки мозгов, чтобы писали правильно и не болтали лишнего по забегаловкам. В третьих, формализовать, в конце концов, трудовые и денежные отношения заказчиков и исполнителей: не на рынке же!

Из архива Совета министров СССР. «В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 26 августа 1948 г. „О праве граждан на покупку и строительство индивидуальных жилых домов“ обязываю исполком Ивановской промышленной области отвести земельный участок для строительства индивидуальных жилых домов под нужды Союза писателей СССР у платформы 113 км по линии Горьковской железной дороги. 1-й заместитель Председателя Правительства А.А. Андреев».

Так появился дачный посёлок по типу Переделкино, только, конечно, беднее и дальше от Москвы, зато в красивом месте — на берегу Клязьмы.

Расположение удобное, тени великих могли без проблем мотаться в столицу по своим литературным делам: сидеть в библиотеках, рыться в архивах, встречаться с нужными людьми — словом, набирать фактуру для книг, которые потрясут мир, правда, под другими, более известными фамилиями.

Название посёлку дали тоже литературное и с политическим подтекстом. Во время его основания у СССР сильно охладели отношения с бывшим заокеанским союзником, и на свет появились новые, в сотни тысяч, тиражи книги Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома». Как раз удачно приближалось столетие этого архиважного произведения, доказывающего, что в Америке негров линчуют.

С той же обличительной целью к выпуску готовили издание ещё одного прогрессивного автора — Френсис Харпер, которая мало того, что была американкой, так ещё и чернокожей. Её «Очерки южной жизни» о тяжёлой судьбе цветных в США должны были вот-вот появиться, и то ли с тонким юмором, то ли просто по наивности посёлок советских литературных негров решили назвать в её честь Харперовкой — с ударением на первый слог.

Расчёт делался на то, что скоро творение мадам Харпер, аболиционистки и суфражистки, прославится так же, как и слёзный сюжет о старом Томе, и литературные дачи в названии своём будут отражать передовую мысль, хотя, безусловно, афишировать их существование широкой общественности никто не собирался. Но ушлая, вечно держащая нос по ветру интеллигенция о необычном имени посёлка уж точно узнает и смекнёт, в какую сторону надо обратить жало своего творчества.

Однако что-то пошло не так. Очерки американки замылили. Может, кто-то из идеологического сектора счёл, что страдания негров она описала бледно. А может, в биографии чернокожего автора обнаружили какой-то изъян. Одним словом, имя Френсис Харпер так и осталось советскому читателю — самому читающему в мире — неизвестным. А посёлок из Харперовки — с ударным «а», постепенно превратился в более привычную русскому уху Харпёровку — с упором на «ё». В названии этом угадывалось физиогномичное «хар» и вороватое «пёр».

Ничего ты, Веня, не напишешь!

— А я всё время думал — успею. Успею написать что-то путное под своим именем, — признался Николай. — Были хорошие замыслы. Но посыпались одни заказы, другие… Подёнщина, а что делать — деньги нужны: то машина, то Алине шубу, то дочка в институт пошла — ей. Да и просто надо жить.

— Вот и прожили — с машинами, с шубами и без имени.

— Почему — прожили? Вся жизнь впереди…

—…разденься и жди. Нет, Коля (прости, уж я по-свойски), не обманывай себя. Ничего не будет. Я уже понял. Поздно своё начинать. С молодости нужно было творить, творить и творить. В стол, в газеты, в журналы, самиздатом, как угодно. Тогда надо было писать, имя зарабатывать.

— Ты же писал. Хорошо писал. Я помню — «Романтики», журнал «Юность». Это в восемьдесят первом, кажется?

— Не кажется, а так и есть. Помнишь ты, не хитри. Всё помнишь. И лучше других знаешь, почему я — молодой и перспективный — тогда пропал. Почему сдулся. В дерьме утонул.

— Ну чего ты опять начинаешь? Алина меня любила. Ничего бы у тебя с ней не вышло, ты тоже себя не обманывай.

— Вышло бы или не вышло — это ещё вопрос. Как знать, что б случилось, если б ты тогда не нарисовался. А как тебя было не полюбить? Ты же на гитаре играл, а я мог только фальшиво подпеть. Ты на турнике «солнышко» крутил, а я мешком висел. Ты — высокий, красивый, а я… Я только писать мог, больше ничего. «Романтики»! Она мне знаешь, что сказала, Алина-то?

— Что?

— Коля, сказала, добрый и весёлый. А ты, сказала, злой. Ты, сказала, злой и угрюмый. И вот ты, весельчак, оставил первую жену, а взял мою Алину. По доброте душевной взял и увёл. А я, злой и угрюмый, ушёл в запой на три года. Выбрался оттуда, не сдох, но больше мне ничего не светило. Половине Москвы должен, дурная слава, ни строчки новой за душой, ни жилья, ни рубля… Хорошо хоть Пал Григорич из Литфонда пожалел — пристроил в литературные негры, определил на 113-й километр.

— Да знаю я, знаю. Как выпьешь — всё одно. Я, получается, виноват, Алина, а ты белый, пушистый и беспомощный. Боролся бы за своё счастье, раз так. Заехал бы мне в морду, проявил бы характер. А теперь что ж, теперь не воротишь.

— А теперь я и не хочу ничего возвращать. Вижу твою жену иногда. Вижу и думаю: а чего я на стенку бросался? Зачем пил? Что здесь любить?

— Ты аккуратнее. Врежу.

— Не бойся. Нам делить нечего. В любви ты своё получил. А по литературной шкале мы оба нули. Математику помнишь? На нас ничего не делится. Мы просто негры — рабы.

— Ты кем угодно себя считай. А я обычный человек.

— В творчестве не может быть обычных. Ты либо мастер, либо никто. Мы — никто. И выбиваться наверх поздно. Даже если я сейчас создам шедевр — хрен его напечатают. Ты же знаешь, это как в шоу-бизнесе, в имя вкладывают. Кто вложит в меня — старого и больного? Это не перспективно.

— Как же ты своё имя взгромоздишь на пьедестал? Судиться будешь со своим Б-ым за авторство?

— Бесполезно. Ты же знаешь. Доказать нельзя.

— Тогда что?

— А просто — опишу всё это. Жизнь свою дурацкую, карьеру негра, всё, всё, всё — и в Интернет.

— Без угла останешься. Тебя вышвырнут.

— Всё едино — напишу!

Николай подумал, потом наклонился к собутыльнику и сказал тихо, но твёрдо.

— Ничего ты, Веня, не напишешь.

— Почему?

— Потому что я это уже написал!

До и после распада

В сосняке прятались аккуратные домики. Было их сорок. В тридцать семь заселили тех, кто взращивал литературные нивы для бонз Союза писателей — Фадеева, Сурикова, Софронова и приближённых к ним лиц. Одно здание отвели администрации, ещё одно под охрану и спецотдел, в третьем устроили красный уголок и библиотеку.

Как ни странно, референты, помощники и консультанты, как официально именовали литературных негров, числящихся в штате СП и Литфонда, жили много дружнее, чем их работодатели в Переделкино или в Комарово. Правда, на 113-й километр не тянулись музыканты, артисты и прочая богемная публика, которой немало околачивается на писательских дачах, но зато анонимные творцы сами устраивали весёлые вечеринки под патефон, детские утренники и вечерние костры с печёной картошкой, массовые походы за грибами и на рыбалку, благо Клязьма видна из окон южного ряда.

Время от времени, однако, случались скандалы, но, опять-таки, не из-за самих харпёровцев, избавленных от необходимости делить между собою славу, почести и деньги, а из-за их знаменитых заказчиков. Тех, случалось, в ходе партийно-литературной борьбы лишали высоких постов и льготы в виде дублёра-сочинителя. Иногда закапризничавшего вдруг небожителя не устраивало качество работы литературного негра и он требовал замены. Наконец, писатели, даже очень крупные, увы, умирали. И во всех этих случаях вставал вопрос о жилплощади: домик следовало освободить. Тут и возникали скандалы.

Никому не хотелось лишаться тёплого и уютного домика на свежем воздухе у речки, тем более что наличие этого служебного жилья отнюдь не требовало сдать московскую квартирку, если таковая имелась. А имелась она у многих, чьи дети со своими семьями быстро освоили квадратные метры, опустевшие после отъезда родителей в творческую ссылку. И если актёры театра мечтают умереть на сцене, то творцы соцреализма, пусть даже анонимные, мечтали, чтобы смерть прибрала их за письменным столом. Но чтобы стол этот стоял в Харпёровке.

Чаще всего сотрудники спецотдела могли удовлетворить это желание укоренившегося дачника, ибо лишённые постов крупные литературные деятели заменялись другими, не менее крупными, а тем тоже нужны были опытные исполнители. И на место умерших писателей приходили новые, метившие в классики. Хуже было с закапризничавшими небожителями, но они, в конце концов, либо сменяли гнев на милость, либо их новый раб занимал место кого-либо из почивших за письменным столом. Баланс за сорок лет советского существования Харпёровки как-то удавалось сохранять.

А вот в 90-е пошла неразбериха. Писательских союзов стало больше, а денег меньше. Из былых светочей мысли первые лица СП превратились в ортодоксов и противников реформ. Сами они содержать референтов и помощников не хотели, не могли, да и незачем уже было, а союзная казна иссякла. Литфонд свернул финансирование многих своих объектов, в их число угодила и Харпёровка, и вскоре это уже был заброшенный дачный посёлок с забитыми крест-накрест дверьми и выбитыми стёклами. Его хотели было продать, но желающих купить не нашлось. Тайна существования литературных негров сыграла свою роль. В более известных писательских посёлках за дачи развернулась настоящая война.

Издание «Совершенно секретно», 1998 г.: «С молчаливого согласия руководства литфонда началось отчуждение земли. Сначала от подмосковных властей 0,8 га получила одна фирма, потом другая фирма продала семь участков литфондовской земли по цене 6-7 тысяч долларов за сотку. Строители, работающие именно на этих участках, „освоили“ дачу Фадеева…»

До Харпёровки приватизационные бои не докатились. И она, забытая, вполне могла бы повторить судьбу прозябавшей неподалёку зообазы Госфильмофонда, где в «нулевые» от болезней и бескормицы околел последний волк, но литературные рабы оказались более востребованными, чем дикие животные.

Как оказалось, вошедшим в силу либеральным писателям тоже стало невмоготу, с одной стороны, защищать демократию на митингах и собраниях, на конференциях и «круглых столах», в газетах и на телевидении, а с другой стороны, корпеть над текстами, ждать вдохновения и угождать капризной даме — музе. Они тоже запросили помощников, референтов и консультантов. Естественно, договорились, что основная оплата будет бюджетной, а от них литературным неграм перепадёт некоторый процент за каждое изданное произведение — по индивидуальным договорённостям для стимулирования творческой активности. Собственно, как было и раньше.

Государство взяло на себя и восстановление Харпёровки. К концу 90-х в этот населённый пункт, так и не отмеченный на картах, правда, уже не по соображениям секретности, а из-за разгильдяйства, вернулось около половины населения; под девятнадцатью двускатными крышами по ночам светились окна. Дачный посёлок стал даже комфортнее, чем прежде. Дома облицевали фасадной доской, печи разобрали и сделали камины, а отопление сварганили общее, паровое, от небольшой модульной котельной на пилетах.

В двухтысячные, когда властные идеологи обратили благосклонный взор на писателей патриотического толка, Харпёровка заполнилась под завязку. Те, кто прибыли во второй партии, выдавали тексты об особом пути России, о загнивании Запада, об исламизации цивилизованного мира и губительности либеральных идей для нашей страны. Однако ранее обжившихся негров не турнули: может, в силу инерции, может, для поддержания разнообразия литературной жизни, но поговаривали, что кто-то из влиятельных наверху ещё страдает западным уклоном, и творческие силы могут понадобиться на случай очередной «оттепели».

При этом и старые, и новые поселенцы прекрасно ладили между собой, поскольку славы и почести им, как и в старые времена, делить не приходилось, однако совместные вечеринки и массовые походы за грибами уже не практиковались: времена настали другие. Выпивать выпивали и рыбачить рыбачили, но не все вместе, а скромными компаниями. Были среди дачников и коренные москвичи, и периферийные самородки. Ухов и Пухов материализовались из Вологды и писали на темы духовного возрождения.

Гурский ни в одну компанию вхож не был, а Генин, вхожий во все компании, общался с ним скорее по старой памяти и из неизбывного чувства вины: когда-то он увёл от молодого и действительно перспективного автора его подругу Алину, которая довольно быстро стала его, генинской, женой. А Гурский выпал из поля зрения на много лет, пока судьба не свела прошлых друзей и соперников на тихом дачном островке на стыке Московской и Владимирской областей.

Имя на титульном листе

Клубок из двух сцепившихся мужских тел выкатился на платформу 113-й километр. Пытаясь поразить соперника коленом, то один, то другой подпрыгивали в нелепом танце. Руки их были заняты: правые работали на удержание, левые сжимали дорожные баулы, которые, несмотря на остроту момента, попутчики, повинуясь московскому инстинкту, успели схватить.

Наконец, запыхавшись, неуклюжая парочка застыла в свете фонаря.

— Ну всё, отцепись. Отцепись, Веня, — выдохнул Генин.

— Гад ты, — сипел Гурский. — Всегда был гад.

— Отстань. Ничего тут гадского нет. Написал книгу. Тебе-то что?

— Ты про меня написал, гад, про меня написал.

— Нет там тебя, ты просто прототип.

— А-а, прототип! Изучил меня, да? Препарировал? Под микроскопом рассмотрел жизнь мою? Я тебе что — амёба? Или кролик подопытный? А про Алину тоже написал, а как я пил и в грязи утопал, а про ничтожество моё нынешнее — тоже, тоже?

— Остынь. Все великие с родных и знакомых писали. Лев Толстой писал.

— Ты, Коля, что — великий? Ты, Коля, Лев Толстой? Ты, Коля… Ты…

Гурский не договорил, махнул рукой и тяжело двинулся по заснеженной платформе к дорожке, ведущей к посёлку. Николай поспешил следом. Ему хотелось сказать, объяснить.

— Пойми, я эту книгу давно собирал. Сначала просто были мысли какие-то, отрывки, эпизоды. Потом сюжет. Да ты знаешь, что я тебе объясняю? Литературные негры — оригинальная тема! А ты — герой. Такие зигзаги судьбы. Ну, присочинил я, конечно…

Гурский молчал. Покачиваясь — всё же принял изрядно — он шагал по дороге, так и не надев рюкзак. Постромки волочились по снегу.

— Слушай, говорили, ты в группе «Малой земли» был? — пытался завязать разговор Генин.

— Не был, — глухо отозвался из снежной пыли линялый пыжик — Мы писали «Молдавскую тетрадь». Только она не вышла. Автор умер.

— А я жив ещё. И деньги нужны были, понимаешь? Алинка замучила — машину менять надо, Наташка, дочка, замуж выходила — свадьбу сваргань. А у меня книга готовая под рукой. Позвонил своему — встретились. Показал. Он полистал, ему понравилось. Интересный, говорит, жанр. Социальная фантастика. Пусть, говорит, Пелевин вздрогнет. Договорились по гонорару. Через две недели уже будет пробный тираж.

Николай закурил. Пыжиковая шапка мелькала в свете новогодней гирлянды, ещё обрамляющей ворота дачного посёлка.

— Ты нас всех «спалишь», — выдохнул, наконец, Гурский. — Прикроют Харпёровку. Понабегут сюда журналисты, раздуют скандал: литературные негры!

— Это кто ж говорит? — разозлился Генин. — Да ты сам хотел всех «спалить» из-за дурацких своих амбиций. А я не такой идиот и не подлец — других подставлять. Я там такого тумана напустил — мистика, фантастика, ужасы. Намутил, как сейчас модно. Ты там и есть один реальный герой.

— Только под чужим именем. Как всегда.

— Нет, Веня, будет твоё имя. На титульном. Там посвящение — тебе. Это было моё условие. Мой дал «добро».

Гурский остановился. С минуту на его мятый треух опускались снежинки. Потом он глухо попросил:

— Дай закурить.

— Ты же не куришь.

— Сейчас хочу.

Гурский взял протянутую сигарету, качнулся к поднесённому огню, но передумал.

— Дома, дома закурю. У меня там ещё кое-что есть в баре.

Не прощаясь, он раздвинул воздух по направлению к дому.

Генин спал плохо, муторно, тревожно и, промучившись до шести, скрипнул дверью — решил выгулять хаски.

Конец и продолжение

Через два месяца после пожара в «Доме книги» на Новом Арбате состоялась презентация новинки, чей выход ждали с интересом, но без ажиотажа: жанр туманный, тема узкая, без острых политических углов. В зал всё же набилось людей порядочно, хотя из-за пандемии число участников ограничили и пускали только по записи. Кружились журналисты: вдруг скандал?

Некоторые успели заправиться в Литературном кафе, настроение ранней весны передалось аудитории, и виновник торжества, знаменитый писатель, тоже склонен был шутить и улыбаться. Отчасти это оправдывалось и относительной лёгкостью нового романа.

— Я определил этот жанр, как «социальная фантастика», — быстро говорил он, глядя слегка мимо аудитории. — Любому человеку, знающему и с большим уважением относящемуся к советской литературе, очевидна абсурдность самого предположения, что могли существовать анклавы наёмных писателей, поэтому значение места здесь вторично. Это лишь повод собрать вместе и создать психологический портрет людей творчески немыслимо одарённых, которые, с одной стороны, участвуют в создании мировых шедевров, а с другой, отчётливо понимают, что об их вкладе никто и никогда не узнает. Это, если хотите, вечная тема цены творца — той цены, которую он сам себе определяет. А на этом философском фоне происходят другие очень интересные и важные события: любовь, дружба, измена, предательство — то, что составляет нашу с вами жизнь.

— И всё-таки ваш вечный оппонент Дмитрий Б-ов заявил, что тема литературного и вообще интеллектуального рабства актуальна для России, — вставила журналистка из «Эха Москвы».

— Что ж, если писатели либерального толка знают что-то большее про это и, сверх того, имеют с этим дело, что меня, впрочем, не особо удивляет, то, разумеется, я готов поверить на слово и признать это проблемой либеральных авторов. Вместе с тем, повторяю, для нормальных творческих людей, любящих советскую и лучшие образцы нынешней литературы, это только фантастика, что я, собственно, и показываю в своём романе.

— А почему ваша книга посвящена Вениамину Гурскому. Он кто? — поднял руку белобрысый студент в очках.

— Вы молодой и, конечно не помните, — с грустинкой и вместе с тем мягко и светло произнёс мэтр. — А я, будучи примерно в вашем возрасте, даже моложе, прочёл его повесть в журнале «Юность». Называлась она «Романтики». Очень чистое, доброе, хорошее произведение, с которым у меня навсегда связаны воспоминания о тех временах. К сожалению, потом этот автор перестал печататься, и следы его затерялись. Но мы обязаны помнить тех, кто способствовал формированию нашей личности, нашего гражданского самосознания, и я решил посвятить свою книгу ему.

***

В это время Генин, поехавший после Пасхи в Петушки и разыскавший на кладбище оттаявшую номерную могилу, которую ещё не поглотили ограды богатых на родню усопших, воткнул в холмик искусственные цветы и положил четыре конфеты «Буревестник». Потом он, настороженно оглянувшись, извлёк из портфеля книгу в целлофановом конверте и начал примеряться, где бы её лучше оставить.

Оставлять книгу было решительно негде. Могила, освободившись от белого покрова, была мокрой и грязной. Скамейки или столика не было. Под ногами хрустел снег, и хлюпала прошлогодняя листва. Генин неловко потоптался, помахал, будто в крестном знамении, над холмиком книгой и произнёс:

— Вот, значит, с посвящением тебе, Вениамин Михалыч.

Он криво поклонился и прислушался к земле.

Тишина и умиротворение царили на кладбище.

***

Зато шумно было в двадцати километрах западнее Петушков, на месте харпёровского пожарища. Там рычал экскаватор, разгребавший обуглившиеся руины, суетились погрузчики, сновали грузовики, увозившие мусор. Площадку расчищали под новое строительство.

Минцифры, которому отошло все имущество былого Союза писателей и Литфонда СССР, начало разбираться в большом и запутанном хозяйстве. Кому-то из вхожих в богему чиновников подкинули идею устройства писательских резиденций, и росток дал всходы. С Ассоциацией писательских союзов и издателей министерство создало фонд, «содействующий литературной деятельности путём создания необходимых условий для творческой работы».

— Писательские резиденции полезная вещь, — согласился ректор Литинститута Алексей Варламов в интервью «Парламентской газете». — Писатели могут туда приехать на месяц-два и работать в уединённом месте. Там же живут другие писатели, и можно сочетать уединённый писательский труд с общественной и культурной деятельностью,

В середине осени Генину, порядком уставшему от московского шума и плясок вокруг народившейся внучки, позвонили и обрадовали тем, что в новый домик в Харпёровке можно будет заехать сразу после зимних праздников, когда погонит градус новая котельная. Соседом слева прогнозировался Ухов, а справа — Пухов. Самому Генину предложили подумать о смене творческого направления и глубже изучить вопрос будущего России и её духовной миссии.

Чрезмерное употребление алкоголя и курение вредят вашему здоровью