Клубничное настроение

Клубника — добрая. Оскомину не набьёт. Зубы от неё не ноют.

Смородина хоть красная, хоть чёрная, крыжовник, рябина — жуть! А уж яблоки! После них целый день в рот ничего не возьмёшь. Зубы ломит, как от мороженого.

А клубника только нёбо дерёт да язык щиплет. Орешками карябается. Семена в клубнике орешками зовут.

— И клубника, если хочешь знать, тоже орех, — важно заявил Витька Медведев, соседский мальчишка на два года старше меня. — И не ягода она, и не фрукт, понял? Орех!

Мне-то что? Пусть орех. Зато вкуснее и сочнее, чем иная правильная ягода.

Но ботаники всё же чудаки. Зачем тень на плетень наводить? В клубнике же — на глаз же видно — семена. А они — нет, орешки!

Соседи Медведевы из этих орешков рассаду выращивали. Один сорт «Комсомолка», другой «Виктория». Потом на даче сажали.

У нас дачи не было. Не завели.

Почему? Не знаю. Родители лентяями не были, а просто… Не тянуло их к земле, не звало.

А многих и звало, и тянуло. Для них по телевизору программу придумали — «Наш сад». Её учёный вёл в очках.

Наши горожане послушают учёного, посмотрят на экранные шесть соток, а потом на свои спешат, настоящие. Торопятся сажать и укрывать, полоть и поливать, обрезать и подкармливать.

Соседи Медведевы тоже поливали, укрывали и подкармливали, а ещё делали подпорки для вьющихся культур.

Здорово всё-таки звучит: вьющиеся культуры!

Вьющиеся — значит, изворачивающиеся, стремящиеся куда-то, живые. Как рыба вьюн, колыхавшая зелень воды в банке на моём окне.

— А почему эти вертлявые растения — культуры? — гадал я. — Как связаны культура и вертлявость? Может, они узорные, как кружева на тюле?

Мне представлялись дивные плоды — длинные и завитые в древний кельтский орнамент.

— Огурцы, горох, фасоль — к чему подпорки ставят, те и вьющиеся. Ты чего, ку-ку? — удивился моей темноте Витька. — Палки под них суют, а то они по земле ползать будут.

Клубника — не вьющаяся культура. Под неё подпорки ставить не надо. А жаль! Росли б тогда красные ягоды — ну да, орехи, орехи! — перед самым носом. А так в грядке прячутся, ждут полива.

— Клубнику поливать надо. Вечером польём? — зовёт меня Витька. — Польём, я тебе её поклевать дам.

Заманчиво. Клубникой лакомился редко. На рынке дорогая и то в сезон. А своей нет — безземельные. Вот Медведевы — молодцы.

До дач жители нашего городка добирались пешком или на автобусе. До ундольских уж точно на автобусе — далеко, да и смысла нет ноги бить: «ЛиАЗ» каждые двадцать минут и стоит гривенник, десять копеек.

А вот на дачи, окопавшиеся у деревни Перебор, и на те, что выросли у села Арбузово, вполне можно дошлёпать пешком. На переборские — лесом, а на арбузовские — асфальтовой дорогой, бегущей вдоль Клязьмы по сосняку.

Витькина дача была переборской. Стоял там щитовой домик с узорчатыми занавесками на двух окнах, стол с медным самоваром, кровать с шишечками, а к стене, клееной разными обоями, выгоревшими до полной схожести, прилипли часы с немой кукушкой.

На грядках… Всё то же самое, что у других, было на медведевских грядках вплоть до двух кустов облепихи — женского и мужского, усохших в конце восьмидесятых, когда загадочная болезнь скосила в наших местах колючие, с оранжевыми ягодами, растения.

И, как у других, стояли у Витьки две бочки — большие, железные, из которых и брали для полива воду, прогревшуюся за день. На одной бочке читалось слово «Аммиак», а на второй ничего не читалось: она была ржавой и метила бурой пыльцой каждого, кто её тронул.

…Вечер подкрался к переборским дачам. Солнце малиновым леденцом клонилось за макушки дальних сосен, гребнем отражавшихся в бурой, как Витькина бочка, клязьминской воде.

Дневной жар спал, и пора было оросить запылившуюся за день клубнику, чьи листья к макушке лета уже не росли, зато бойко, как у маршала Будённого, топорщились усы, до которых ещё не добрался секатор дачников Медведевых.

— Раз! — зачерпнул Витька первую лейку, силой вдавив её в выплеснувшуюся из бочки воду.

Лейка, погружаясь, вздохнула, сказала задумчиво «гм» и, наконец, свежая и умытая, чихнула всеми дырочками на носу.

— Два! — ухнул я ведро, встав на цыпочки и отклячась от ржавой ёмкости.

И пошло, пошло, пошло, пошло-поехало…

Уложились в полчаса. И полили ещё огурцы, и полили тыквы. И помидоры, и перцы. Облепиху не полили.

— Её незачем, — махнул рукой Витька. — Мы вчера поливали, не каждый день.

Потом снова наполнили бочки уже холодной водой, которую гнал дачный водопровод. Лили шлангом, брызгая друг в друга, отбиваясь от струи, отфыркивась и визжа.

— А теперь засекаю две минуты! Хватай клубнику. Всё, что съешь — твоё, — крикнул Витька.

Я сорвал крупную ягоду. Сверху красная, а снизу зеленовато-бледная, была она мокрой и грязной. Песок забрался в поры, откуда выглядывали семена-орешки, образовал чёрные размытые архипелаги и отдельные острова на клубничной мякоти.

— Соберу, потом помою, — предложил я.

— Нельзя, нельзя, с собой нельзя! — командовал Витька. — Время идёт. Ешь быстрее!

Я сдул песок, положил клубнику в рот. Хрустнул песок. Почему-то защемила оскомина.

— Пойдём, — сказал, отплёвываясь.

— Да ешь ты! Полторы минуты ещё! — прыгал Витька.

— Пойдём, — заупрямился я.

Пошли… В сумерках выбрались к городской окраине — Жилке, к большому пятиконечному дому «Красная звезда», который днём цвета кармин, как перезревшая клубника, а ночью темный, с маленькими светящимися окнами-орешками.

Из-за дома полз с Клязьмы туман, несущий травяную свежесть заливных лугов, речной воды и трущихся о землю облаков.

Оскомина прошла. Клубничная нотка — осталась.

Хорошо на душе. Не знаю, почему — хорошо!