Оправдание для графомана

— Здесь привечают графоманов? — спросил я, перешагивая порог издательства.

— Здесь, здесь! — был радостный ответ.

По всему кабинету теснились книжки авторов, большей частью неизвестных. Преобладали поэты.

Так я расстался с очередным стереотипом.

У меня их было много — стереотипов. Их взрастили советские книги, фильмы, школьные преподаватели.

В детстве я думал, что все милиционеры — сильные и решительные. Могут голыми руками скрутить матёрого преступника. И при этом — воспитанные. Вроде Знаменского в «знатоках».

Позже, изучая основы права в милицейском вузе, я привыкал к тому, что одногруппники матерятся при девушках. Слова же «сильно» и «решительно» больше подходили к тому, как мы отмечали сдачу экзаменов то в чипке на улице Полины Осипенко, то в забегаловке на стыке Мира и Усти-на-Лабе.

Военные в моём юном сознании, конечно, выглядели статными красавцами: косая сажень в плечах, рост, выправка, бравость.

В более зрелом возрасте я встретил отставного прапорщика-кларнетиста высотой чуть выше табуретки; дистрофичного и сильно пьющего хозяина шкафа, таившего форму полковника в мареве нафталина; бывшего офицера ГСВГ, чей ящик для зимней рыбалки, с которым он постоянно таскался по владимирским водоёмам, был ненамного меньше его самого.

Ещё засел стереотип о студентах. В школе я наивно верил, что в вузах учатся только умные. Поэтому сам туда поначалу не пошёл.

Наш классный учитель Альберт Палыч безошибочно определял способности своих подопечных. Мои знания котировались по разряду «Бери больше, кидай дальше», то есть соответствовали немудрёным рабочим профессиям.

То, что я не стал пролетарием (во всяком случае, пока), не опровергает прозорливости Альберта Палыча. Там бы мне и место, но изменилось время. Настали девяностые, где стало возможным всё — и пьющие милиционеры, и такой студент, как ваш покорный слуга.

Поступив в вуз, я убедился, что alma mater благосклонна ко всем и питает молоком знаний любых детей науки — и умных, и дурных. Последних хватало — мне ли, припадавшему к груди «кормящей матери», по крайней мере, в трёх разных вузах, этого не знать!

В одном всё же получил диплом, но это ничего не меняет.

Ничего не меняет, кроме одного — стереотип о студенчестве, как среде, где вращаются исключительно будущие Капицы и Ландау, растаял.

Нет, грех жаловаться, у нас вращалось много достойных людей, из которых получились хорошие учителя и журналисты, чиновники и работники музея, есть даже мэр одного очень приличного, хотя и маленького, городка. Но Ландау — ау! — не объявился.

А вот литература — это, пожалуй, самый устойчивый мой стереотип. Знал, конечно, что с началом рыночных отношений каждый обрёл возможность печатать любые свои произведения. Но всё же до конца не мог осознать, что так можно.

Наличие исписанных листов, думал я, и скопленные на типографию деньги не оправдывают рождение книги. Должна быть другая причина.

Раньше выход книги сразу приравнивал автора к писателям: если уж то, что он накарябал, одобрил редактор, главлит и прочие ячейки государственного сита, если уж включили книгу в план и тиснули в печать — значит, это вещь стоящая, и тот, кто её создал, по крайней мере, не полный профан.

А сейчас — что сейчас служит правом предъявлять свои опусы миру? Если где-то — не знаю, где, ну, в Фейсбуке, например — издатель, литературный агент или другой вербовщик рекрутов в литературный цех случайно наткнётся на твои произведения, придёт в неописуемый восторг и тут же предложит контракт — это одно. Считай, признали.

Но сказки случаются редко, если вообще случаются.

И в реальности ты сам себе отец бумажных кирпичей. Значит, нужно быть либо уверенным в том, что твои сочинения достойны тиража и переплёта, либо найти какое-то иное оправдание.

Я его нашёл. Я подумал —, а пусть это будет не книга. Как бы не книга. Это как бы подарок. Родным, друзьям, знакомым. На память. Типа сувенир.

Уловка, малодушие, понимаю. Но по другому — как?

«Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — звучит! Классика! Гениально!

«Ай да Лившиц…» — ну что это? Ерунда какая-то. Шли бы вы, товарищ.

И потому, сказал я себе, да — времена сейчас такие. Не место в них прежним стереотипам. Литература — это не только идейная основа, герой, конфликт и форма.

Наша, маленькая, доморощенная литература — это формат, тираж, количество страниц, обложка, плотность бумаги, корректура и верстка, то есть технические параметры, соблюдение которых и обуславливает выход в свет твоих рассказиков.

— Здесь привечают графоманов?

— Здесь, здесь!

На полках издательского кабинета теперь стоит и моя книжица. Мой подарок. Мой сувенирчик.

Там много чего стоит. Пусть и это будет. Как образец продукции, хотя бы. Хорошая верстка. Бумага смотрите, какая — это вам не серая, газетная. Обложка ламинированная, матовая — пощупайте.

Я и сам не знаю — рад ли тому, что пал последний мой стереотип? Да, убедился: можно написать и напечатать. И ещё, и ещё.

Но это всё равно, что исполнять музыку в переходе — просто так, для души. Хочется играть, а в Большой зал московской консерватории почему-то не зовут. И даже во Владимирской филармонии смотрят косо.

А в переходе — пожалуйста.

Правда, говорят, один раз в Вашингтоне знаменитый скрипач Джошуа Белл сыграл в метро. В его руках была скрипка Страдивари за 3,5 миллиона долларов. А люди шли мимо, не обращая на него внимания.

Вы тоже про это читали, да?

Вот и я прочёл и утешился. Подумал, надо же — Джошуа Белла не узнали, гопота американская.

Правда, я бы его тоже не узнал. А главное, и до, и после сольника в метро у Белла концерты шли один за другим и вовсе не бесплатно.

Но мне-то какое сильное утешение, а? Какое утешение периферийным творцам литературных сувениров! Ей Богу, так и хочется рвануть в вашингтонскую подземку:

— Здесь привечают графоманов?

— Здесь, здесь! Come on in, loser!