Занозистые мысли

Есть мысли, которые не надо додумывать до конца. Они страшные. Они изначально верные, но с этим жить — больно. И небезопасно для психики. Они — как заноза: вонзятся и саднят, и гноят. Вот, например.

Если бы сложились обстоятельства — допустим, война — могли бы меня убить (прямо или опосредованно), ну, я не знаю, приятели мои, коллеги, знакомые?

По какой причине? Да мало ли. С кем-то конфликтовал. Кто-то меня недолюбливал. Или просто фамилия не такая.

Поляки и прибалты восемьдесят лет назад истребляли евреев ещё до команды «фас» от немцев. Жгли и резали соседей. Тех, с кем, возможно, здоровались каждое утро и кому улыбались.

Александр Городницкий — поэт и учёный вспоминал, как посетил польский городишко, где когда-то местные зверски уничтожили еврейское население. Сожгли заживо сотни человек.

И не каялись поляки, и на поэта нашего смотрели волком: нечего, мол, старое ворошить.

И ясен был тот взгляд: «Можем повторить!».

Так это война, скажете. Да, война. И всё-таки нет.

Это же было «мирное население» — и убитые, и убийцы. Гражданские. Просто люди.

И не под дулом зачастую выбирали — душегубствовать или нет, выдавать или нет, доносить на будущих жертв безымянных могил или смолчать.

До начала войны убитые и убийцы жили вместе. Общались. Как соседи. Как коллеги. Как знакомые. Как одноклассники. А потом — одни стали палачами, другие жертвами.

Когда принуждение, когда ты ценой чьей-то жизни спасаешь свою — это один расклад. Или месть. Тут хоть мотивы прозрачны. Один из моих друзей в «ФБ», например, любит порассуждать о власовцах как продукте преступлений советской власти.

Кого-то, мол, из них в своё время раскулачили. Кому-то в застенках НКВД вышибли зубы. Другим ещё как-то поломали жизнь. Вот они и надели форму РОА.

Может, и так. Хотя жертвы этих предателей — те, кого они убивали — в большинстве своём ни к коллективизации, ни к Лубянке, ни к партийному аппарату отношения не имели: обычные солдаты или то же мирное население.

Но — война, тут не до сортировки. Ты либо за тех, либо за этих, либо ты убьёшь, либо тебя.

А вот т.н. мирные, которые доносили, пособничали и губили ближних не из мести, не по принуждению, ни за деньги даже, а так — скорее из обывательского удовлетворения, чем из садизма, скорее из перестраховки, чем из необходимости самосохранения, скорее из желания выказать лояльность, чем из стремления выслужиться. У них мотивы тусклые, но результат тот же — смерть.

Но что я про других. А как бы я сам повёл себя при форс-мажоре, если б оказался в категории «лояльных», «обычных», «благонамеренных». Кем бы явил себя?

Каждый воспитанный в советской школе наверняка мучился вопросом: а смог бы я, как пионеры-герои или молодогвардейцы, выдержать пытки, не сломаться и, умирая, плюнуть в лицо врагу?

Но при этом вряд ли кто гадал: а чтобы я сделал просто как человек, которому позволено тихо со стороны наблюдать кровавую бойню? Или даже не бойню, а так — вялое течение жизни в каком-нибудь заштатном городке, оказавшемся в оккупации.

Ведь не все становились героями. Большая часть населения жила, как могла, и думала о хлебе насущном, а не о подвигах и подполье.

И каждый даже не механическим действием, а словом в виде доноса мог отправить в небытие одного-двух-трёх-четырёх и так далее живших рядом с ними и вызывавших, может, раздражение, может, зависть, может, глухую затаённую ненависть, а может, и ничего не вызывавших; жили тут какие-то, убили их, и хрен с ними!

Но кто-то убивал и способствовал убийству, кто-то держался стороны, а кто-то спасал, рискуя жизнью. А кто как себя поведёт — заранее и не скажешь, и не определишь; трепотня это всё будет и неправда.

…Разговор, конечно, умозрительный, абстрактный. Но, получается, что и нынешние отношения между людьми реальны до определённого момента. До форс-мажора. До пиковой ситуации. То есть они столь же реальны, сколько и условны.

И даже забубённые приятели, правды ради, в приступе откровения должны вести примерно такой диалог:

— Мы с тобой, Сергеич, не разлей вода. Сколько прожито, сколько выпито! Сколько на рыбалку хожено, сколько шашлыков съедено! Но честно говорю: если припрёт, могу дать слабину. Если припрёт, могу скурвиться.

— Какие разговоры, Колян! Я тебя во как ценю! Хотя, конечно, будь на кону твоя жизнь и моё благополучие, то, врать не стану — неизвестно, что выберу.

Нельзя жить, подозревая во всех потенциальных врагов и тем паче убийц. Это паранойя. Но, с другой стороны: так же бывает!

А бывает и по-другому. Когда спасали даже незнакомых людей, рискуя жизнью. Как-то один знакомый рассказывал про свою бабушку из южного региона. Та во время войны укрыла от фашистов еврейскую семью. Узнали б немцы — расстреляли бы всех, её тоже. Но — спасла. И никто не донёс. Бог миловал.

— Я спросил бабушку, почему она так поступила? — продолжал знакомый. — Она говорит: я по-другому не могла.

Знакомый помолчал-помолчал и добавил: «А я бы, наверное, смог».

А я? Не при немцах, конечно, там шансов не было, а так — безотносительно. А я бы смог?

Есть мысли, которые не надо додумывать до конца. Но вот — приходят же…