Три дня Дениса Юрьевича
Фраза «А деньги кто будет носить?», оброненная супругой Дениса Юрьевича в ответ на признание его в том, что ближайшие две недели он проведёт в стационаре — на всякий случай, для изучения неясных сердечных шумов, повергла Дениса Юрьевича в уныние, напомнив аналогичные слова тётушки в адрес папеньки, прозвучавшие 36 лет назад в районной больнице.
Папенька попал туда после инсульта, и во время визита сестры своей — тётушки Дениса Юрьевича, пустив слезу, молвил: «Помру я, наверное». На что тётушка сурово заметила: «Денег ещё на похороны не накопил!». Упоминание про деньги, однако, не мобилизовало лежачего на схватку за жизнь, наоборот, чрезвычайно расстроило, поскольку до инсульта он неоднократно был попрекаем за то же самое — за отсутствие накоплений, что папеньку угнетало.
Услышав про деньги, папенька страшно заелозил на больничной кровати, пытаясь отвернуться лицом к стенке от сестры своей — тётушки Дениса Юрьевича, но, полупарализованный, не поборол себя, а только напрасно сбуробил постель и нарушил капельницу в выпростанной из-под одеяла руке. Тогда папенька закрыл глаза, больше не разговаривал, а следующим утром скончался, что и обнаружили, встав к завтраку, восемь его соседей по палате.
Всего этого Денис Юрьевич не видел, поскольку был маленьким, но хорошо представлял из рассказов мамы и самой тётушки, не находившей в своей остроумной и резонной фразе ничего предосудительного. По стечению обстоятельств, предложение пройти исследование лёгких сердечных шумов поступило Денису Юрьевичу в том возрасте, в котором его папеньку разбил инсульт, и хотя он не подозревал совпадения, настоятельные расспросы врача о родне, перешедшей в мир иной по причине инсультов и инфарктов (пришлось вспомнить не только отца, но и бабушку — папенькину маму) оказались для Дениса Юрьевича крайне неприятны.
А тут ещё супруга заикнулась про деньги, и хотя, успокоенная тем, что за двухнедельное ничегонеделание в стационаре дадут законный бюллетень, она переключилась на другую тему, а именно, не купить ли мужу в больницу хлопчатобумажные спортивные штаны (ибо голубоватое стиранное исподнее для процедур явно не подходило, а в шерстяных тренировочных супруг мог сопреть), Денису Юрьевичу стало муторно.
Ночью он не спал, ворочался на кровати и думал о жизни, счастье и любви, сопоставляя одно другое и третье и прикидывая, в должном ли сочетании наполнили они его существование. Он никак не мог решить, счастлив ли он или был ли счастлив: если сравнивать со многими другими, кого он знал, — да, если судить по внутренним ощущениям — не очень. Он пришёл к выводу, что любить его трудно, и никто особенно его не любил, поскольку сам он никого особенно не любил. С жизнью было всё более или менее ясно — она была, пусть и не такая насыщенная и яркая, какой мечталось в детстве.
Через три дня, держа в руке пакет, в котором были тщательно уложены хлопчатобумажные спортивные штаны, корпоративная кружка и ложка в щербатом алюминиевом исполнении, а также специально выпеченные по такому случаю супругой любимые печенья Дениса Юрьевича, в народе именуемые сахарными, Денис Юрьевич скучно сидел в приёмном покое, пока медицинская сестра заполняла его данные.
С одной стороны, ему хотелось развеять свои смутные опасения (а у кого их нет?) относительно здоровья, хотелось убедиться, что пресловутые шумы — чушь и ерунда, что клапаны его и предсердия сжимаются и разжимаются в нужном ритме, гоня кровь в заданном направлении. С другой стороны, было странно две недели провести без дела на казённой кровати и за казённый же счёт, довольно сносно себя чувствуя; не сказали бы в итоге — симулянт!
«А чего невесёлый?» — вдруг подмигнула медсестра, оторвавшись от бумаг и будто бы даже задорно взглянув на Дениса Юрьевича, — «Не унывай! У нас таких привозят, что и смотреть не на что — валежник. А ты эвон — огурец! У нас врачи хорошие, они тебя изучат, скажут, что да как, ещё лет пятьдесят козликом скакать будешь!»
В пятьдесят лет скакания козликом Денис Юрьевич не верил, но неожиданно доброе отношение стороннего человека как-то сразу согрело его — так, что даже нижняя губа предательски задрожала, и он взглянул в окно, где облетали последние листья. Он зачем-то начал говорить медсестре, что ещё недавно тридцать раз выжимал полуторапудовую гирю, что на работе у него много сотрудниц-женщин, и ему воленс-неволенс приходиться следить за собой, почти перешёл, было, к теме папеньки, но тут позвали его внутрь, и он с растерянной улыбкой торопливо стал надевать пушистые тапочки, не понимая, куда сунуть грязные и затянутые в бахилы тяжёлые ботинки.