Когда начался распад и гибель школьного сельского хозяйства? Где причина и отправная точка того, что привело к руинам и разрушению?
Учительницу Марью Дмитриевну по прозвищу Марьюшка и ее оранжерею с запахом тропиков, пальмами и кактусами знали вся школа.
Здание 24-й владимирской школы на улице Лакина с двух сторон — восточной и северной — смотрело на зелёные летом склоны, отороченные кустами пузыреплодника и боярышника, а парадным входом, обращённым на запад, распахивалось в просторы Суздальского Ополья, застроенного «ульями» дачных домиков. Над школой с севера на холме нависала типовая панельная «брежневка» о девяти этажах, где жила элита владимирского высшего образования. По верху холма с востока лепились частные домовладения с заборами, садами, сараями и молочно-белым дымом из труб зимой, прекрасно демонстрируя нам, ученикам, какой-нибудь древний Владимир XII века. С запада же примыкали каменные двухэтажные дома, похожие уже на европейское Средневековье (говорят, их строили военнопленные немцы), с палисадниками, бельём на верёвках, голубиными стаями на волнах шиферных крыш и шныряющими кругом очень пушистыми и красивыми золотоглазыми кошками.
Школа строилась с советским размахом, был даже бассейн, где мы все научились плавать, лыжная база, кабинет «труда» с зелёными токарными станками и своя оранжерея. Все государственные силы были положены на то, чтобы растить грамотного, гармонично развитого советского человека. Хозяйку оранжереи Марью Дмитриевну знали все и при обилии школьных кличек наших педагогов: Лимон, Кеда, Ростик, Карандаш, Киса, Щепка, Химоза — почему-то именовали её как героиню русской сказки и совсем необидно Марьюшкой.
Это была идейная труженица, какая-то вечная работница: кроме оранжереи, на ней лежала и территория школы с её клумбами, плодовыми кустами, деревьями, газонами и огородом. При «школьном самоуправлении», которое входило тогда в моду, но ничем само не управляло, как только сходил снег и зеленели косогоры, начинался наш общественно полезный труд на пришкольной территории. Марья Дмитриевна организовывала нас и выдавала инструмент, громко ругая за лопаты на плече, рассказывая, как в соседней школе «один другому снёс полголовы». Она показывала, как нажимать на заступ и отделять штыком лопаты дёрн, как разбивать комки лёгким скользящим ударом. Почва вокруг школы была тяжёлым рыжим суглинком, мы боролись с ним под её руководством, как могли, и многому учились. Короткая стрижка, большие очки, синий халат. Она появлялась внезапно, указывая, наставляя, советуя, ругая и хваля.
Как-то не думалось, что ей нужна причёска, косметика, бижутерия, какое-нибудь вечернее платье и прочие, казалось бы, обязательные женские атрибуты статусности, шарма и привлекательности. Ей, как я сейчас понимаю, видимо, было глубоко чуждо всё это. Зато участок у школы был образцовым, огромный красочный ромб центральной клумбы, словно большой значок за окончание вуза, с «морем» ярких однолетников. Сформированные шеренги кустов, грамотно спланированный сад, клумбы поменьше, разбросанные островами по всей территории, огород, где наливались восковые кабачки и прочие овощи и… оранжерея.
Оранжерея погружала в запахи тропиков и бани, в морозные дни там царствовало вечное лето, наливались тугие цитрусовые, плелись пёстрые традесканции и газовым зелёным дымом свисали с полок аспарагусы. Пробегая с лейками, мы задевали жёсткие, словно вырезанные из зелёной жести, острые листья пальм, гремевших нам вслед как-то по-особенному. Длинные зелёные радиаторы отопления змеились вдоль стен, а на них по неведомым правилам теплотехники часто сидели железные диски, делая жаркие тропики под зимним, часто вьюжным небом средней полосы России вполне осязаемыми.
— А вот сегодня, дети, «уголок пустыни» мы не поливаем! Растения сейчас в состоянии покоя, — восклицала Марьюшка, указывая на ту часть оранжереи, где под синим светом ртутных ламп, как в больничных операционных, среди камней и жёлтого песка громоздились кактусы, мясистые агавы и алоэ, живо напоминающие картинки пустыни Мексиканского нагорья из школьного учебника географии. Среди всех обитателей «пустыни» нас особо захватывали кактусы, и помню, я здорово был наказан, погладив пушистый кактус опунцию, называемую в школе «чебурашка» за плоские лепёшки ушей-листьев. Наверное, неделю я выковыривал швейной иголкой мелкие болезненные колючки, впившиеся в мякоть ладоней и пальцев. К оранжерее был пристроен двухэтажный корпус из белого силикатного кирпича, там располагались учебный класс и живой уголок.
Живой уголок тоже был в образцовом порядке. В отдельных клетках сидели насупленные морские свинки, вечно жующие сено или морковку, в высоком вольере шныряли белки, в зелёном таинственном полумраке аквариума, словно тугие маслины, проплывали чёрные изящные моллинезии. Вечно размножающиеся хомяки, приплоды которых раздавались всем желающим, обитали в отдельном «сухом» аквариуме из оргстекла на подстилке из опилок с фанерным домиком. Марья Дмитриевна утверждала, что эти зверьки родом из Сирии, называются правильно «сирийский золотистый хомячок» и очень боятся сквозняков. Мы понимали, что сквозняков в Сирии и быть не может, это сугубо наше явление, особенно когда проветривают класс. В террариуме обитала похожая на постоянно спящий пёстрый булыжник большая безымянная среднеазиатская черепаха, а в отдельной клетке жил очень подвижный лимонно-жёлтый кенар Пашка. Одному Пашке было разрешено летать по всему классу «для разминки летательной мускулатуры крыльев», но при грозном окрике хозяйки: «Пашка, домой!» — послушный кенар тут же оказывался на жёрдочке…
— Дети! Почувствуйте, как пахнут белки! — восклицала наш педагог.
Белки пахли действительно приятно — то ли орехами, то ли лесом, — и мы несли им орехи из костянок урюка компота из столовой, что ловко разбивали кирпичом на поребрике тротуара.
— А вот сирийские золотистые хомячки пахнут туалетом в поезде! — заявил раз один из нас.
— У каждого зверя, дети, свой запах, — не обиделась Марьюшка, — и они даже специально оставляют пахучие метки, как ваши домашние коты, например. Вы же пишете в праздник красивые открытки мамам и учителям, а также письма друзьям из пионерского лагеря — и звери тоже!
Этот пример поверг нас, сгребавших граблями гнилые листья, в жуткий хохот. Мы дружно представили, как посылаем некую вонючую открытку нашему нелюбимому в мальчишеском коллективе «трудовику», который больно лупил по головам большой линейкой, а того, кто встал случайно к токарному станку в пионерском галстуке, мог вообще выволочь из класса и выбросить в коридор. Почему? Ведь галстук могло намотать на бобину станка, а отвечать пришлось бы ему.
В учебном классе плотно стояли облезлые чучела птиц, муляж цветка картофеля, восковые грибы, таблицы, заспиртованные амфибии и рептилии, душно и сложно пахло сеном, укропом, липовым цветом. Марья Дмитриевна никому не отдавала предпочтения, никого не выделяла, ибо были среди нас и любители ежей, лягушек, даже кактусов, а были и просто трудолюбивые, в меру хулиганистые ребята. Могли и покурить за школой, спеть похабную песню, но не более. Думаю, она была тонким и очень интеллигентным человеком…
Лето наступало под знаком «отработки»: не отработаешь — не получишь дневник! Этакая маленькая советская «барщина» или правильнее «школьщина»? Получив задания на прополку, полив, окопку пристволовых кругов, сбор гусениц с капустных кочанов, мы расходились по объектам.
— А давай устроим гусеницам после школы концлагерь! — предложил Серёга. — Кого утопим в луже, кого спалим на горящей газете, а некоторых просто раздавим!
— Не надо никого мучить и убивать! — заполошно закричала Марьюшка, слышавшая наш разговор. — Несите всех их в живой уголок! Там же теперь есть скворец, это его лучший корм! Тоже мне, Геббельсы нашлись!
— Окапывайте яблони правильно, не заваливайте «шейку» — сопреет кора! — распоряжалась она, попутно пробегая мимо ребят из соседнего класса.
— Жарко! — опять восклицала она, протирая запотевшие очки носовым платком и быстро ополаскивая красное лицо пригоршнями воды из поливочного, сизого от оцинковки ведра.
— Дети, наденете головные уборы! Все после обеда ворошим сено для свинок и кроликов — и по домам!
Скворец действительно быстро расправился с пригоршней принесённых изумрудных гусениц.
— Видал! Всё знает и в четыре глаза видит, — подытожил Серёга.
После обеда иногда выдавались дополнительные задания, и, покрасив краской непонятного цвета какую-нибудь лавочку в саду или собрав зелёную падалицу яблонь, можно было дополнительно заработать «полдня», раньше других получив заветный дневник. Это знали все, постоянно до драки соперничали за «дополнительные» и потом уходили купаться…
* * *
Когда начался распад и гибель всего этого школьного сельского хозяйства? Где та причина и отправная точка того, что привело к руинам, гнили, разрушению, зарастанию и запустению? В судогодской усадьбе «Муромцево», например, понятно: когда изгнали хозяина. А здесь? Ушла на пенсию Марья Дмитриевна? Рухнул Союз и в рыночное время на школу пошли гиперсчета за отопление оранжереи? Детей запретили использовать на сельхозработах: мол, школа предоставляет образовательную услугу, а то и в суд пригласим! Дети из девятиэтажки с балконов закидали стеклянную крышу камнями или кусками сосулек, и в морозный вечер отопление и растения не выдержали? Скорее, всё сразу, и говорят, последний факт поставил решительную точку. Помню, стояла оранжерея в 90-е годы уже разбитая, потом исчезли отливы боковых окон, рухнули вниз гнилые рамы кровли, развалились стеллажи с грунтом. Проёмы окон пристройки, где жил кенар Пашка и другие обитатели, заколотили гнилыми досками и вспучившейся от дождей фанерой. Одичали яблони вокруг. Заросли клумбы, и словно заброшенными могильными холмами стали гряды. Помню, лет пять назад, решив пройтись под утро новогоднего праздника, спустился по накатанной детьми горке-ледянке к остаткам былого в нашей школьной «яме». Косо неслась влажная колючая снеговая крупа, укутывая снегом развалины, и высоко вознеслась огромная берёза, выросшая в самом центре, где, когда-то был «уголок пустыни». Ветви берёзы шелестели под порывами метельной вьюги, и она одна царила здесь, в этом запустении и безмолвии, белоствольная, мощная и раскидистая. С неба мигали редкие звёзды, из-за обиды от увиденного захотелось ожесточить себя: вот, мол, тебе «уголок пустыни»! Мысли лихорадочно путались, зачем-то извлекая из памяти названия разных пустынь мира, слышанных когда-то давно от Марьюшки, — Атакама, Сахара, Виктория, Намиб, Калахари…
А среди панельных стен девятиэтажки нестройный рёв голосов на одной из кухонь затянул песню: «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…». Сырая метель бушевала всю ночь.
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции