Когда Марьинка была не мусорным полигоном, а охотничьими угодьями
Детские воспоминания ненадолго ликвидировали самый крупный во Владимирской области мусорный полигон и воскресили охотничьи истории на Черной речке.
— А… пришёл? Как «Ликбез», как математика? Вот собираюсь на охоту, — сказал отец, роясь в металлическом оцинкованном сундучке, где всегда хранил охотничьи припасы…
На дворе год 1985-й. По двору, расплёскивая весенние лужи, прошла машина, неистово галдели воробьи, а на обоях и белёном потолке «хрущёвки» лежали дрожащие зайчики солнечного света. Портфель с тетрадями и учебниками я быстро запихнул под стол и задвинул его стулом так, что по аквариуму, что стоял на столе, испуганно «забегали» рыбки.
— Если поторопишься, успеем на вечернюю тягу. Голоснём попутку и уедем до Пенкино, а там дойдём до Марьинки и на бивуак, «лисяк» я взял…
«Лисяк» — это наследственный лисий полушубок, очень тёплый, старый, от волос которого, особенно на шерстяных свитерах и валенках, было очень трудно избавляться, ибо он нещадно лез. В «лисяк» удобно было завернуться при ночёвке в лесу, ибо ночи в апреле ещё холодные. Зачем же ночевали? Смысл в этом был: вальдшнеп тянет в сумерках и утром, и, переночевав, можно было успеть ещё и на утреннюю тягу, которая начиналась на рассвете. Увы, сейчас охота на утренней тяге запрещена.
Я заметался по комнате и кухне, собирая кружку, нож, ложку, пакетики концентратов, набирая из деревянного ящика под чугунной мойкой картофель, заворачивая в тряпку сало и лихорадочно ища чайную заварку.
— Патронов мало, но ничего, там можно, как говорится, перезарядиться: мешочек с дробью, порох, мерку, пыжи я взял, да и гильз полно в рюкзаке.
Речь шла о латунных гильзах, которые нужно было постоянно перезаряжать, выбив какой-то медной, измятой от многих ударов штукой с шипом на конце капсюль и заменив его на новый, а вот мерка… Старинная, английская, посеребрённая, с выдвижным донышком и цифровыми делениями — наследство ещё деда, страстного охотника-гончатника, который, кстати, никогда почему-то на тяге не охотился. Гончих собак давно не было, деда я не помнил вообще, а вот старинные осколки былых псовых охот меня очень занимали, как и рассказы о неизвестном дедушке, воевавшем в Галиции ещё в Первую империалистическую войну и отравившемся где-то там хлором от немецких снарядов, что не помешало, впрочем, ему прожить долгую жизнь. Мой отец был самым младшим ребёнком в семье от его второго брака, родившимся перед самой Великой Отечественной войной, когда его отцу было уже 46 лет. Что такое хлор, я прекрасно знал, занимаясь в бассейне, и сейчас люблю его свежий, бодрящий запах. Лишь потом из курса химии я узнал, что этот зеленоватый газ сильно токсичен, а я имел дело всего лишь с хлорной известью. Напоминанием о неизвестном дедушке были не только наследственные охотничьи припасы из оцинкованного сундучка, но и огромная дырявая плащ-палатка, с деревянными, похожими на поплавки пуговицами, в которой отец ночевал в лесу.
Буквально через несколько минут стояния у дороги на наши поднятые вверх правые руки остановился КамАЗ, и мы поехали среди освещённых вечерним светом стен домов, а затем садовых кооперативов, полей, перелесков, низкой вечерней зари, красных придорожных тополей и речных разливов, на воде которых колыхались далёкие чёрные точки пролётных уток. КамАЗ притормозил у леса, водитель отказался брать даже «детям на шоколадку».
Шурша сапогами, у опушки мы быстро пересекли холодный каравай снега, похожий на крупномолотую соль. Впереди уже был таинственно темнеющий лес с голосами птиц. В лесу ещё полно снега, под ним чавкает вода — ледяная и холодная. Хлюпая сапогами, дошли до бивуака. Давно спрятанная прошлогодняя береста и сухие пружинистые еловые ветки тоньше спичек быстро зажгли костёр. Пристроив у костра котелок с тающим и закипающим у стенки, обращённой к огню, снегом, собираемся на тягу. Один вальдшнеп над лесом уже прошёл, как большая бабочка, и совсем рядом. Пора!
Неяркий свет уже низкого оранжевого диска садящегося за горизонт солнца постепенно теряется в лесных низах. Вот и ближайшие ветви берёз над головой, чернея всё чётче, вписываются в густеющую синеву вечернего неба, где уже появилось далёкое и высокое, пока ещё неяркое зерно первой звезды. Один за другим замолкают зяблики. Только дрозд-белобровик, как будто не замечая наступающих сумерек, сидя на сухой вершине, неумолчно выводит свои звучные и какие-то вопросительные рулады, но вот замолк, растворившись среди чёрных еловых лап.
Заметно холодеет воздух, стихают дневные звуки. Становится слышнее шум вешней воды в Чёрной речке, которая, шурша мелким льдом, пружинисто качает всё прибывающей водой прибрежные кусты затопленного ольховника. Не обращая внимания на наступающую ночь, токуют кулики-бекасы и, вкрадчиво «хоркая», тянут вальдшнепы.
Выстрел… измятый комок наискось падает в берёзовом мелятнике, бегу к нему. Он, как большая лягушка, прыгает по травянистой луже, подпираясь перебитыми крыльями. Дуплет, но пара вальдшнепов, хоркая и цикая, скрывается в синеющем вечернем небе. Пахнет порохом, густеющие сумерки заволакивает просеку, где-то на ближнем поле раздаётся совиный крик. А высоко, под уже многочисленным звёздным шатром небес, слышится далёкий «говор» стаи диких гусей.
— Может, налетят? Перезарядись крупной дробью! — кричит откуда-то из елей отец.
Но нет, гусей даже не видно. Возвращаемся к уже догоревшему костру. Чай из снеговой воды, как он ароматен и вкусен! Вкусными кажутся и банка тушёнки, подогретая на углях, и поджаренный на ветке ржаной хлеб. Свет костра вырывает у тьмы и красит алым стволы обступивших нас старых берёз. Иду за водой на Чёрную речку, тьма сомкнулась… и опять этот гогот гусей. Подумалось: мол, говорят, что в темноте видят совы, а гуси? Как их караваны идут в ночи к разливам, на тусклые речные воды, на просторы полей и мигающие огоньки деревень? Ничего не говорит о ночных полётах гусей и вальдшнепов наш школьный учебник «Биология». Надо где-то узнать, почитать, что ли?
Трещит костёр, закладываем два больших сухих ствола, они будут гореть всю ночь, слабо сгорая сами, положишь три — замёрзнешь, учит древняя, как мир, народная мудрость. Отец уже спит, завернувшись в плащ-палатку, на нарубленном лапнике, под которым кругляки полусгнивших поленьев, это хорошо изолирует от холодной земли. Надев и завязав ушанку, я залезаю в «лисяк» и заворачиваюсь, как хорошо, что он велик, как тепло и уютно, а воздух уже огуречно свеж и колок. Звёздный шатёр над головой в полном великолепии. Вон Венера, Млечный путь, Ковш, но сон быстро валит сознание в пустоту…
Утро встречает птичьим многоголосьем — эх, проспал! Где-то бухает выстрел отца, рядом на поле шипит и бормочет тетеревиный ток. Чай в котелке подёрнулся тёмным, перепончатым хрусталём тонкого льда. Холодно! Надо развести костёр, а в серой пыли пепла ни уголька, нахожу и раздуваю обгоревшую растрескавшуюся головню, таскаю сучья. Малиновый шар светила встаёт из-за леса, какое торжество кругом! Лес гремит зябликами.
— А на Чёрной речке ботает бобр, по вешней воде припёр откуда-то, не было его раньше там. Только бы дали ему обжиться, — говорит вернувшийся отец.
— Ударил вальдшнепа, упал прямо под ноги, вот штормовку обрызгал…
— А чего за тетеревами не сходил?
— Да я подползал же, пап, в прошлый раз, колени сырые, ружьё в земле, под цевьём и антабками трава набилась сухая, а они, как чуют: смолкают и разлетаются, — оправдываюсь я.
— А ты «чуфыскни» и мани с поля в лес, а в лесу сиди тихо. Молодые и одинокие явятся, их же старики на ток не пускают. А старые, нет, шалишь, старого черныша не проведёшь! А по-пластунски за ними ползать — это смешно.
— Надо нам, однако, собираться, скоро автобус.
Подумалось: вот и кончилась сказка, опять школа, корни квадратные, тангенс и котангенс… будь неладна вся эта математическая муть! Но весенняя сказка закончилась не совсем. Идём через лес и разлившийся чайного цвета ручей, переходим скользкие брёвна какой-то гати с намытыми талой водой буграми ярко-жёлтого песка.
— Гляди, «мудрость леса» повылезла, — смеётся отец.
На солнечной опушке целое собрание гадюк: чёрные и толстые, серые с зубчатым рисунком — они двигаются, переплетаясь, шуршат палой прошлогодней листвой и шипят при моём приближении. Три отползли в воду большой лужи и следят маленькими злыми глазками со щелевидным, как у кошки, зрачком. Тело самой ближней змеи немного увеличивается, словно в поливочный шланг подали воду, изящная головка отводится в сторону для броска, тело собирается в тугие кольца и раздаётся сухое шипение. Все змеи начинают сердиться, блестя как лакированные.
На берёзах на сугреве замирают бабочки траурницы — тёмно-вишнёвые бархатные крылья и бирюзовая каёмка. Интересно, почему же такие мрачные названия: траурница, гадюка? Ведь создания-то вполне мирные и красивые, откуда столько страха, омерзения, леденящего душу гробового холодка? Как запоздавшие осенние листья, парами кружатся лимонно-жёлтые крушинницы. Зимой, видимо, тут возили лес, и кора многих белоствольных красавиц нещадно ободрана лесовозами, траурницы и ещё вялые весенние мухи «бражничают» уже закисающим берёзовым соком.
Пересекаем свои, уже оплывшие на солнце вчерашние, следы на останце снега и выходим к бетонной остановке. Сильно осыпавшиеся мозаики её стен изображали весёлых и крепких розовощёких доярок в сапогах, в раструбы которых засунуты атлетические бутылочные икры, а рядом большие бидоны молока. Кроме нас, на остановке, опираясь на хорошо отструганную палку, стоял сухой и крепкий старик в битом молью пальто и шляпе, с обвисшим рюкзаком на спине и целой корзиной строчков. Крепкие, хрящевато-плотные, глубоко-морщинистые грибы лежали грудой, многие были как бы присыпаны крупными, поблёскивающими на солнце зёрнами чистого песка.
— Отличные строчки! — хвалит отец.
— Сморчки! — спорит дед. — Вот сейчас на базар их сразу и давеча тут брал.
— Сморчки — они конические, — не унимается отец. — А это строчок гигантский.
— Всю жизнь это был сморчок!
— А у нас в Ивановской области их ещё звали «бабурами».
Дед больше не настроен вести полемику о строчках и сморчках и, нелюдимо осмотрев наши рюкзаки и ружья, выдаёт.
— И не жалко вам фауну?
— Да два куличка всего-то и взяли, — говорит отец.
— Два не два, а грохот в лесу, урон животному миру и… — старик делает паузу, — мусор.
— Мусора после нас нет. Жестяные банки от амальгамы обожгли в костре до бумажной тонкости и закопали, теперь сгниют за пару лет, картофельные очистки съедят кабаны, перо вальдшнепов, что общипали, пойдёт птицам на гнёзда, а бутылок после нас нет: ему рано, а я не пью совсем, — урезонивает отец.
— А для сугрева? Все охотники пьют! И палят потом по пустым бутылкам. Видал раз я на Клязьме, и не говори мне!
— Ну то вообще не охотники, значит, были, а шпана какая-то, — начинает заводиться отец, — раздобыли одностволку в деревне и пошло-поехало, хорошо людей на реке зарядом не задели. Нельзя же всех с охотниками равнять, неправильная уравниловка получается.
«Как старый тетерев-„токовик“»… — подумал я про старика.
Разбитый ПАЗ распахнул заедающие дверцы-складни, спор разом стих, отец придержал меня, дабы дед взгромоздился на ступени со своей огромной корзиной. Двери хлопнули, и мы поехали, за остановкой мелькнул изумрудный зелёный дятел. Яркость оперения не хуже птиц из хвалёных тропиков в передаче «В мире животных». Почему же раньше он нам не попался? Под мостом и средь затопленных гребешков дальних перелесков проплыла мутно-синяя, вздутая от полой воды Клязьма. Сказка выходного дня кончилась. Настроение моё испортилось: редкий дятел показался в самом конце и там, где его и быть не должно было. Я же ведь мог его как-то поймать, например, закрыв рюкзаком, когда он в дупле, и держать дома. Да и охотников опять приравняли к врагам природы.
Дома выяснилось, что припасы для перезарядки, порох, дробь, а главное, старинную мерку вместе с мешочком отец потерял, то ли переходя ручей, то ли на скользкой гати утром, уходя на тягу. Подвёл сопревший карман рюкзака, и посеребрённая мерка — старинная память былых охот — досталась лесу…
* * *
Уже в «нулевые» годы нынешнего столетия по телевизору шла передача местного телевидения. Чиновник из природоохранной организации, молодой и со вкусом одетый, очень похожий то ли на актёра мексиканского сериала, то ли на жгучего сицилийца, рассказывал об устройстве «Марьинского полигона» для сбора бытовых отходов. Лицо уже постаревшего отца выглядело растерянным, и он процитировал строки из любимого Николая Некрасова:
— Ну всё, «пропали гуси-лебеди… у холуя в зобу». Что за привычка валить мусор в яму и в таком красивом месте!
Далее рассказ шёл о какой-то чудо-мембране, застелив которой дно котлована, можно избежать просачивания всяких миазмов и ядов от городского мусора в подземные воды и ближайшие реки.
— Теперь начнётся ловля ежа целлофановым пакетом… — горько обронил отец и больше ничего не говорил за этот вечер, рано ушёл спать.
Полигон довольно скоро, к сожалению, был построен. Ныне, иногда проезжая мимо, смотрю в окно комфортабельного автобуса на давно знакомый лес у дороги и думаю, что где-то, среди хвои и мхов, наверное, лежит наша старинная пороховая мерка. Именно такие мысли приходят в голову, но совсем не хочется опять пойти в этот лес, хоть в нём и было так интересно. А может, уже не лежит, а давно перемешана бульдозерами с грунтом и мусором в котловане полигона? Ведь она — тоже мусор позапрошлого столетия, хоть и красивый. Да бог с ней совсем, с этой меркой, невелика потеря! Мелочь какая-то из детства лезет в голову. Серийная вещь, — спроси любого музейного искусствоведа — штамповка заводская, старая.
Сами тоже «не святые»: застрелили двух вальдшнепов во время размножения, сутки нарушали течение лесной жизни, гадюк беспокоили, рубили лапник, а это был государственный лесной фонд, жгли сухостой. Сколько тогда, интересно, стоил куб дров? Дробь разлеталась от нас по лесу — тоже мусор, и даже тяжёлый металл, вон в США свинцовую дробь давно запретили. А может, на давно снесённой остановке с картинами трудовой и весёлой совхозной жизни прав был старик со строчками, сказавший: «И не жалко вам фауну?» Ведь он никому не мешал и совсем не мусорил, тихо собирая свои первые весенние грибы…
Мнение автора может не совпадать с мнением редакции