Пластилиновый «Владимирский централ» Буковского. Скончался один из известных узников главной тюрьмы Владимирской области
В Англии умер известный советский диссидент Владимир Буковский. Около трех лет он просидел во Владимирском централе и прославивший эту тюрьму в своем творчестве.
Писатель, общественный и политический деятель, активный участник диссидентского движения в СССР Владимир Буковский скончался в английском Кембридже в возрасте 76 лет. За свои антисоветские взгляды Буковский провел в советских лагерях, психбольницах и тюрьмах, в том числе и во Владимирском централе, в общей сложности около 12 лет. В 1976 году Советский Союз обменял Буковского на самого известного чилийского политзаключенного, лидера Коммунистической партии Чили Луиса Корвалана. Это событие, произошедшее в аэропорту швейцарского Цюриха, воспето в известной частушке «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана. Где б найти такую…, чтоб на Брежнева сменять?».
«Злостный хулиган, занимающийся антисоветской деятельностью», родился в 1942 году в Башкирии. Уже в 17-летнем возрасте его исключили из школы за участие в издании рукописного журнала. В начале 1960-х годов Буковский стал одним из организаторов публичных чтений запрещенных стихов у памятника Владимиру Маяковскому. В 1960-е годы неоднократно подвергался принудительному лечению, несколько раз подвергался аресту — за копирование запрещенных книг, за участие в подготовке митинга в защиту Синявского и Даниэля, за организацию демонстрации против ареста Александра Гинзбурга.
В четвертый раз Буковского арестовали в 1971 году. За «антисоветскую агитацию и пропаганду» его приговорили к 7 годам заключения. Первые полгода заключения он провел во Владимирской области. В знаменитом «Владимирском централе» отбывали срок более 80 диссидентов-семидесятников. Позднее Буковского этапировали в колонию Пермь-36, а в 1974 году снова водворен во «Владимирский Централ» как злостный нарушитель режима.
Советские правозащитники активно выступали с открытыми письмами в защиту Буковского, характеризуя его «как человека абсолютно бескорыстного, преданного Родине, человека души и обостренной совести». После обмена на Луиса Корвалана диссидент поселился в Англии, окончил Кембриджский университет, писал книги, занимался политической деятельностью, участвовал в создании международной антикоммунистической организации, выступал против политики Бориса Ельцина и Владимира Путина, в 2007 году пытался баллотироваться в президенты России, в чем ему было отказано. В апреле 2015 года Королевская прокуратура Великобритании выдвинула в отношении Буковского обвинение в создании и хранении детской порнографии. В знак протеста он объявлял голодовку. В 2018 году дело против Буковского было приостановлено в связи с плохим состоянием здоровья обвиняемого. Сам диссидент все обвинения в свой адрес отвергал.
Владимирская тюрьма, ее порядки и обитатели оставили в памяти у Владимира Буковского неизгладимые впечатления. Они отражены в книге его воспоминаний «И возвращается ветер», написанную в 1978 году и изданную на многих языках. Среди иллюстраций в книге есть фотография модели «Централа», сделанной диссидентом из пластилина.
Вот несколько ярких отрывков о главной тюрьме Владимирской области:
«Начинался обычный тюремный день, очередной в бесконечной веренице однообразных тюремных будней. В шесть часов, как водится, с хриплым криком прошел надзиратель вдоль камер, колотя ключами в дверь: «Падъ-ем! Падъ-ем! Падъ-ем!» В серых сумерках камер зашевелились зэки, нехотя вылезая из своих мешков, выпутываясь из наверченных одеял, бушлатов, курток. Провались ты со своим подъемом!
Заорал репродуктор. Раскатисто и торжественно, словно на параде на Красной площади, заиграл Гимн Советского Союза. Холера его заешь, опять забыли выключить с вечера. «Говорит Москва! Доброе утро, товарищи! Утреннюю гимнастику начинаем с ходьбы на месте». Черт, поскорее выключить! Каждый день в этой стране начинается с ходьбы на месте.
Зимнее смурное утро и на воле-то приходит, точно с похмелья, а в тюрьме и подавно нет более паскудного времени. Жить не хочется, и этот день впереди — как проклятье.
По заснеженному двору от кухни прогрохотал ”тюрьмо-ход» — тележка с бачками, повезли на разные корпуса завтрак. Слышно, как их разгружают внизу и волокут по этажам, грохоча об пол. Хлопают кормушки, гремят миски, кружки. Овсяная каша, хоть и жидкая, но горячая. Кипяток же и подавно хороший малый, старый приятель. Где-то уже сцепились, матерятся — недодали им каши, что ли? Стучат об дверь мисками. Поздно, зазевались — завтрак, с лязгом и грохотом, словно битва, прокатился дальше по коридору в другой конец. Кто теперь проверит, кто докажет, дали вам каши или нет? Совать надо было миску, пока кормушка открыта.
Обычно по утрам после завтрака повторял я английские слова, выписанные накануне. Два раза в день повторял — утром и перед отбоем. Это вместо гимнастики, вместо ходьбы на месте, чтобы расшевелить сонные мозги. Потом, уже днем, брался за что посложнее».
«Поразительное явление: всего каких-нибудь тридцать лет назад десятки миллионов политических заключенных гнали на великие стройки коммунизма, сотни тысяч их гибли от цинги и дистрофии. А весь мир в это время, захлебываясь от восторга, восхвалял прогрессивный советский режим. Не то что бы не хватало им информации, а просто не желали знать, не хотели верить. Хочется людям иметь красивую мечту о счастье и справедливости где-нибудь на земле. И даже самые серьезные западные наблюдатели изумлялись грандиозности советских достижений, размаху строительства, энтузиазму советских людей, о зэках же — ни слова.
Теперь же по стране сидело нас, политических, не больше двух десятков тысяч, примерно столько, сколько в одном Норильске умирало раньше зэков за зиму. Но уже почуяли на Западе, что и их судьба, их собственное будущее решается отчасти во Владимирской тюрьме. Стала западная печать уделять нам некоторое внимание, даже вникать в нашу режимную войну, во все эти граммы, градусы, сантиметры. Заинтересовалось вдруг человечество — может ли быть тюрьма с человеческим лицом? Нам это оказалось весьма кстати — тюрьма-то у нас давно была, а вот человеческого лица сильно не хватало. А потому не успевала иногда закончиться наша очередная голодовка, как надзиратели тайком сообщали нам подробности передач Би-Би-Си или радио „Свобода“ об этой самой голодовке — даже их увлекла эта радиовойна.
Забеспокоились и кремлевские вожди — очень их стало заботить, что тускнеет фасад великого здания. Ах, это всегда так некстати! Вот в тот самый момент, когда пролетарии всех стран готовы были, наконец, соединиться и воплотить вековую мечту человечества, в тот самый миг, когда все усилия народов надо направить на борьбу с диктатурой в Чили или с апартеидом в Южной Африке, — вдруг выплывают какие-то зэки, какие-то голодовки, пайки, граммы и градусы. Это отвлекает трудящихся, помогает мировому империализму, отдаляет светлое будущее».
«Во Владимирскую тюрьму нас собрали по всем лагерям — самых непокорных, самых упрямых: голодовщиков, забастовщиков и жалобщиков. Здесь почти не было людей случайных, а те немногие случайные люди, которые попадали к нам, поневоле встраивались в нашу линию обороны.
В соседних камерах сидели зэки на особом режиме, по таким же статьям, как и наши. Большинство их, однако, были люди случайные — в основном уголовники, проигравшиеся в карты, или еще как провинившиеся перед своими сокамерниками. Чтобы избежать расплаты, эти люди расклеивали в своем лагере листовки или делали себе антисоветскую татуировку — им добавили срок и посадили на этот вот особый режим как „политических рецидивистов“. Конечно же, по существу, психологически, они оставались уголовниками. И что удивительно: у них, на особом, режим ничем не отличался от режима сталинских лагерей. То же начальство, те же надзиратели относились к ним совсем иначе, чем к нам: их били, унижали, они дрались между собой за пайку хлеба, они предавали друг друга — какая уж там оборона! До 1975 года нас, политических, на работу не гоняли: тюремное начальство считало это нецелесообразным. Знали они по прошлым годам, что большинство на работу не пойдет, а кто и пойдет, все равно норму делать не будет. Невыгодно было это тюрьме — держать рабочее помещение, вольнонаемных мастеров и добавочный план на нас, не получая реальной выработки. Весной же 75-го — в ожидании Хельсинки что ли — Москва распорядилась иначе: приказано было заставить нас работать».
«Надо сказать, что отношение к нам уголовников тоже стало совершенно иное. Рассказывают, что еще лет 20 назад называли они нашего брата не иначе как фашистами, грабили на этапе и по пересылкам, угнетали в лагерях и так далее. Теперь же вот эти самые уголовники добровольно помогали таскать на этапах мои мешки с книгами, делились куревом и едой. Просили рассказать, за что мы сидим, чего добиваемся, с любопытством читали мой приговор и только одному не могли поверить — что все это мы бесплатно делаем, не за деньги. Очень их поражало, что за вот так за просто, сознательно и бескорыстно люди идут в тюрьму. Во Владимирской тюрьме отношения у нас с ними сложились самые добрососедские: постоянно обращались они к нам с вопросами, за советами, а то и за помощью. Мы были высшими судьями во всех их спорах, помогали им писать жалобы, разъясняли законы, и уж, разумеется, бесконечно расспрашивали они нас о политике».
«Например, в 1976 году сидел со мной во Владимирской тюрьме врач-стоматолог Айрапетов из Баку, армянин лет 47-ми. Обнаружив у себя на работе хищения и взяточничество, он стал писать в ЦК, но ничего не добился и постепенно пришел к выводу, что ЦК умышленно покрывает коррупцию. Он несколько раз писал Брежневу, разоблачая махинации крупных властей в Азербайджане, и в конце концов был арестован. В КГБ раскаиваться отказался и был осужден на 3 года тюрьмы и 4 — лагеря, за антисоветскую агитацию. Он никак не мог понять своей вины.
— Кого же я агитировал? — спрашивал он на суде. — Брежнева что ли?
— Знаете, — отвечали ему, — у Брежнева много секретарей, помощников, референтов, вот их-то вы и агитировали».
«В камере, куда я попал, сидело еще двое. Утром один из них, только глаза продрал, начал выкрикивать лозунги: «Довольно большевистского рабству! Треба хлопцам воли и амнестию! Треба вильну незалежну самостийну Украинську державу организоваты! Треба хлопцам жупаны, шальвары, саблюки!» Целый день кричал, не затихая, до самого отбоя. Узнал я потом, что он просидел за украинский «буржуазный национализм» семнадцать лет во Владимирской тюрьме и сошел с ума. Били его каждый день немилосердно — надоедало надзирателям слушать его крики. Дверь отопрут, и человек шесть санитаров, точно псы, кидаются. Я было первый день полез заступаться, но получил такую затрещину по уху, что улетел под кровать — еле выполз потом. Помочь я ему ничем не мог, но и молча смотреть, как его избивают, был не в состоянии».
«В какую-то высокую инстанцию докладывают среди прочих цифр и сводок, рапортов и сообщений о ходе строительства коммунизма, что вот на Владимирскую тюрьму, а то и на всю область поступило — за отчетный период — 75 тысяч жалоб. Никто этих жалоб не читал, но цифра неслыханная. Она сразу портит всю отчетную статистику, какие-то показатели в социалистических соревнованиях каких-то коллективов, управлений или даже областей. Всем плохо: вся область из передовых переходит в отстающие, у нее отбирают какие-то там переходящие красные флаги, вымпелы и кубки. Трудящиеся негодуют, в обкоме паника, а в вашу тюрьму срочно снаряжается высокая комиссия.
Эта комиссия не поможет вам лично, разве что разрешит несколько мелких вопросов в ваших жалобах. Но она обязательно должна найти массу недостатков и упущений в работе начальства. За этим ее и посылали, платили ей командировочные, суточные и премиальные. Начальство получает разгон. Кого-то снимают, кого-то понижают в должности, кто-то получает выговор, комиссия рапортует вверх о принятых мерах и удовлетворенно уезжает домой. Далее, поскольку вы посылали жалобы всяким дояркам, депутатам, балеринам и оленеводам, то им всем тоже надо отвечать, разъяснять и успокаивать, сообщать о решении комиссии и о принятых мерах».
«Но, конечно, самым распространенным возбуждающим средством в лагере является чифир. Нелегальная торговля чаем в лагерях приобрела фантастические размеры и составляла существенную долю доходов надзирателей. Обычная цена — рубль за пачку (государственная цена — 38 коп.). 10 пачек — 10 рублей, шесть двадцать чистого дохода за один пронос. Иногда и больше, в зависимости от ситуации. Во Владимирской тюрьме цена была 3 рубля за пачку — 26 руб. 20 коп. прибыли за раз. Какой надзиратель устоит?».