Как владимирский губернатор в эпоху Павла I конфликты «разруливал».

«Взять на личный контроль» — не клише современных управленцев, а фраза на все времена. Дела Владимирского губернского правления эпохи императора Павла I это подтверждают: в архиве найдется немало документов о событиях и конфликтах, в которых приходилось разбираться лично губернатору Павлу Руничу. Мушкетеры против крестьян В 1797 году в потоке дел, которые были на личном контроле губернатора, довольно часто встречаются материалы «о приведении крестьян в повиновение своим господам». Тогда, в начале царствования Павла I, крестьянские волнения охватили 32 губернии. Бунты царь пытался гаcить жестко и даже разрешил губернаторам использовать войска против народа. В начале мая 1797 года «по Высочайшему Его Императорского Величества повелению» генерал-майор Горчаков направил из Ярославля полковника Ряжского Мушкетерскаго полка графа Остермана «с двумя ротами и одною пушкою» во Владимирскую губернию. Мушкетеры должны были привести «бунтующих крестьян в должное повиновение помещикам» — князьям ІІрозоровскому и Волконскому. Уже 4 мая Остерман с командой прибыл в село Железово (ныне деревня в Юрьев-Польском районе). Вероятно, сам вид военных заставил бунтовщиков смириться. В документах сказано, что «возмутившиеся крестьяне выразили полную покорность, в чем от них и была отобрана подписка». Губернатор Рунич поблагодарил Остермана, но предписал ему задержаться в тех местах, потому что тревожные сведения продолжали поступать из Покровского, Переславского и Юрьевского уездов. В отчетах действительно много «горячих точек». Беспорядки и волнения возникли в имениях помещиков Богданова (сельцо Щедрино), Макарова (село Богословское), Головина (село Масяково с деревнями), Цвиленевой (село Авдотьино). Обычно обходилось без стрельбы. Однако в селе Давыдовском Покровского уезда (ныне — Кольчугинский район) с крестьянами помещика Отяева ситуация чуть не вышла из-под контроля. Остерман разделил отряд и отправил в Давыдовское только одну роту во главе с капитаном. Видимо, роты оказалось маловато. Тем более что к бунтарям подтянулся народ из соседних деревень. Как рапортовал Остерман губернатору, по прибытии в село Давыдовское капитана с ротой крестьяне «не токмо чтоб дать внимание завещанию (то есть увещеванию), но буйственно, все единогласно закричав «дубьем их! », бросились на роту и приняли должное воздаяние за их дерзость. Один убит, несколько раненых, а прочие захвачены были». Как объясняли сами крестьяне, они хотели «перевязать роту и представить в город», потому что она действует незаконно. Стрельба с жертвами была явным перебором даже для тех «невегетарианских» времен. Озлобленные крестьяне начинали разбегаться по лесам. Однако прямо критиковать графа Остермана, присланного по поручению царя, Рунич не мог и в витиеватых выражениях снова поблагодарил его. Но посоветовал не дробить отряд на отдельные роты, а лучше передвигаться всей командой и лично графу урегулировать конфликты на местах. «Уже приезд ваш один с исправником в селение восставших крестьян привело в законное повиновение помещику, в чем они и подпискою обязались», — увещевал полковника Рунич. Губернатору пришлось одобрить и то, как мушкетеры Остермана поступили с телом убитого крестьянина из Давыдовского: «Касательно ж до распоряжения вашего, чтоб убитого бунтовщика зарыть на большой дороге в землю с надписью о его преступлениях, то учинить изволили предусмотрительно». Такая методика устрашения предписывалась сверху и широко практиковалась. Урядник против священника С документами об усмирении крестьян удивительно перекликается конфликт между исправником и священником, который возник в Юрьевском уезде. Император Павел издал 29 января 1797 года манифест, в котором было предписано «крестьян, кои дерзнут чинить ослушание и буйство, подвергать законному суждению и наказанию… Сей указ наш прочитать во всех церквах всенародно. Павел». И вот исправник (уездный начальник полиции) Обухов из Юрьевского уезда сообщил губернатору о сделанном ему со стороны священника села Косагова Ивана Васильева «пасаше» (то есть «пассаже»). По словам исправника, он в Косагове встретил «попа Васильева, стоящего на улице» и просто спросил, «поддерживает ли он чтением в церкви врученный ему от земского суда высочайший манифест от 29 генваря». Как доносил исправник, отец Иван «с великим невежеством отвечал мне, что о сем испрашивать его не есть мое дело, и он того манифеста читать не одолжается». По версии исправника, священник не откликнулся ни на вызов в земский суд, ни на приглашение к местному помещику, сославшись на ссору с ним. Тогда исправник пошел к священнику домой. Реакцию батюшки и его семьи блюститель порядка описал так: будто бы поп «с великим азартом… кричал, что приехали разбойники, драл на себе лицо и приказывал своей жене бить в набат, на которой крик вышел сын ево, держа в руках топор с намерением видно меня оным уязвить, что я видя принужден был от того удалиться». Священник Иван Васильев в двух жалобах на исправника пересказывал события совсем по-другому. Якобы исправник начал его большой палкой «бить по плечам и по голове и расшиб левую бровь, переносье и до крови, от чего на оных местах имеются знаки». По словам батюшки, он едва смог вырваться и, вскочив на лошадь, поехал верхом к священнику села Чекова Василию Андрееву и к крестьянам, которые те знаки на священнике видели. После того отец Иван из страха перед исправником, оставив семейство, отправился жаловаться выше — к «преосвященному», то есть к епископу Владимирскому и Тарусскому Виктору, резиденция которого тогда была в Суздале. В отсутствие священника исправник снова явился к нему в дом и избил до полусмерти попадью. Так что женщину даже пришлось исповедовать и соборовать из опасения, что она умрет. За жалобами исправника и священника друг на друга последовал обмен письмами между губернатором Руничем и епископом Виктором. Губернатор усомнился в столь жестоких побоях, а их свидетельства посчитал ненадежными. Он объяснял горячность исправника напряженной обстановкой. «Не могу однако ж умолчать и о том, что исправник сей был мною в село Косагово командирован для усмирения помещичьих бунтующих крестьян, почему и полагаю, ежели бы священник ни малейшего исправнику ослушания не сделал, то не могло б и последствиев неприятных произойти, каковые ныне открылись. Не оправдываю однако ж и исправника…», — писал губернатор. Епископ не стал заступаться за священника и в ответе губернатору снова передал ему право принимать решение по делу. Такая робкая позиция владыки объяснялась тем, что сельских священников власти порой подозревали в сочувствии бунтовавшим крестьянам. Авдотья Никитична против мужа Невыдуманные драмы скрываются и за семейными конфликтами в делах, доходивших до уровня губернатора в конце XVIII века. Пример — дело о пьяном буйстве помещика Владимирской округи прапорщика Николая Никитина. Пострадавшую от семейного насилия жену поддержал обращением к губернатору сам владимирский предводитель дворянства Александр Рагозин, считая, что «усмирение таковых буйных и развратных людей», как Никитин, «принадлежит непосредственному разбору и укрощению господ начальников губернии». Имение Никитина «за многие его буйства, невозможность в жизни и совсем не соответствующие поступки благородному званию» указом губернского правления было передано под опеку жены Авдотьи Никитичны. В один из вечеров Никитин куда-то отлучился, вернулся пьяным и начал супругу, как сообщалось в жалобе, «бить всячески и топтать ногами, от чего и ныне у нее, Никитиной, боевые знаки имеются, и если бы не приключились в доме быть сторонние люди (работавшие там печники), то б и более ее разбил». Авдотья вырвалась и на крестьянской телеге помчалась ночью к назначенному ей в помощь попечителем поручику Семену Михайловичу Лачинову. Когда они вместе вернулись в имение Никитиных, муж-буян попытался снова напасть, угрожал побить и Лачинова. Тот предпочел ретироваться, увезя с собой Никитину и велев дворовым не допускать, чтобы хозяин сотворил большее зло. Но семейный триллер разгорался. Вскоре в дом господина Лачинова прискакал на лошади дворовый человек Никитиных и объявил, что «барин двор свой зажег». Сгорели две клети, сарай, конюшня, амбар с сушилом и с разным в них имуществом. Кроме того, Никитин якобы «похвалялся зажечь с другого конца деревню и стекающихся крестьян до тушения пожара не допущал, а бил всех палкою, притом двух девок прибил смертельно, а за что — неизвестно». К сожалению, в архиве не сохранилось сведений, чем закончилось разбирательство скандала. Так что можно дать волю фантазии — сюжет для романа или сериала «Никитины» готов. Одно очевидно: 220 лет назад губернатор не брезговал разбирать конфликты с применением «дубья».