В Петушках, где никогда не отцветает жасмин

В Год литературы в рамках проекта «Владимир в книжках» вспоминаем, что писал о нашей малой родине автор прозаической поэмы «Москва-Петушки» — единственного произведения из этого ряда, вошедшего в университетские учебники по всему миру. За рубежом литературные критики долгое время считали город Петушки выдумкой, литературной фантазией Венедикта Ерофеева. Непризнанный, а затем вкусивший невероятную славу писатель-постмодернист с юности принципиально вел маргинальный образ жизни, а об окружающей действительности отзывался остроумно и крайне нелестно. Во Владимире его, несмотря на блестящую успеваемость, с треском выгнали из пединститута, в Петушках алкоголического гения недолюбливают до сих пор. Между тем об этих ставших для него родными местах он писал со «странною любовью». Той, в которой признавался Отчизне еще Михаил Лермонтов. Спасение — в Петушках «Петушки — это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин», — разглагольствовал герой поэмы на перегоне «Реутово‑Никольское». «Первородный грех — может, он и был — там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен…» В глазах Венедикта Ерофеева весь мир имел мало общего с реальностью: Петушки или недосягаемый Париж всегда были для него то раем земным, то фантасмагорическим кошмаром. Середины он не признавал, ибо всерьез считал, что «грех говорить человеку то, что он поймет с первого раза». И все же факты биографии отражены в книге в полной мере: в деревне под Петушками жила его жена, бывшая студентка того же владимирского педа «связавшаяся не с тем человеком» Валентина Зимакова, а потом и сын — Венедикт Венедиктович. «Я с этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы усидеть дома, и все-таки не усидел. Потому что на шестой день размок уже настолько, что исчезла грань между рассудком и сердцем, и оба в голос мне затвердили: «Поезжай, поезжай в Петушки! В Петушках — твое спасение и радость твоя, поезжай». Искать реальные приметы захудалого текстильного городка в тексте — бессмысленно, а авторское отношение к своим героям — неизменно снисходительно-ироническое. Все они «милые дурачки». «Там каждую пятницу, ровно в одиннадцать, на вокзальном перроне меня встречает эта девушка с глазами белого цвета — белого, переходящего в белесый — эта любимейшая из потаскух, эта белобрысая дьяволица. А сегодня пятница, и меньше, чем через два часа, будет ровно одиннадцать, и будет она, и будет вокзальный перрон, и этот белесый взгляд, в котором нет ни совести, ни стыда. Поезжайте со мной — о, вы такое увидите!…» Построенная как монолог поэма в прозе (даже другие персонажи говорят в точности тем же языком, что и автор) напрямую обращается к читателю. Скорбит, восторгается и шутит. Беспардонно, но безупречно художественно живописуя свой микрокосмос радиусом в 90 верст. «Во всей земле… Во всей земле, от самой Москвы до самых Петушков — нет ничего такого, что было бы для меня слишком многим… И чего вам бояться за меня, небесные ангелы?…» «Умотал во Владимир-на-Клязьме!» «Да и что я оставил — там, откуда уехал и еду? Пару дохлых портянок и казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и накладные расходы, — вот что оставил! А что впереди? что в Петушках на перроне? -, а на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы. А после перрона — зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и судороги. Царица небесная, как далеко еще до Петушков!» Пока его попутчики районного масштаба «незaметно и рaдостно косели, незaметно и безобрaзно», эрудит Веничка плетет смесь из библейских выражений, советских газетных штампов, скрытых и прямых цитат из русской и мировой литературы и классиков марксизма-ленинизма. Но превыше всего ставит самое простое: «А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, — там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву «ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «ю»? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он — знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов». Областной центр возникает в книге всего один раз — в уморительно смешном рассказе «женщины сложной судьбы»: «…И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего «я»! Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была в дым, я как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила ногами: «Ага! — закричала. — Умотал во Владимир-на-Клязьме!, а кто за тебя детишек…» А он — не говоря ни слова — подошел, выбил мне четыре передних зуба, и уехал в Ростов-на-Дону, по путевке комсомола…» В трагическом финале — героя убивают шилом в горло, и именно от рака горла умер сначала его брат, а потом и сам Венедикт Ерофеев. Среди смутных видений становится ясно — только Петушки были для практически бездомного писателя родиной и отрадой. «Очень может быть, что и Петушки… Вот этот дом, на который я сейчас бегу — это же райсобес, а за ним — тьма… Петушинский райсобес -, а за ним тьма во веки веков и гнездилище душ умерших… О нет, нет!…» Убийцы настигли Веничку, и пощады — не будет: «Как бы вам объяснить, что у них были за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже, наоборот, с налетом чего-то классического, но в глазах у всех четверых — вы знаете? Вы сидели когда-нибудь в туалете на петушинском вокзале? Помните, как там, на громадной глубине, под круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа карего цвета? — вот такие были глаза у всех четверых». Веничкин «фейсбук» Со студенчества Ерофеев с маниакальной аккуратностью вел записи в дневниках. Они удивительно похожи на сегодняшние посты в социальных сетях — вперемешку цитаты из классиков, количество собранных в лесу грибов, принципы стихосложения на примерах блатных песен и — строки, которые позже вошли в Большую литературу. Любопытным образом его волновала проблема сохранения исторических названий. «Декабристы в случае своей победы хотели перенести столицу в Нижний Новгород, переименовав его во Владимир», — приводит он малоизвестный исторический факт. Был такой проект, но в советские годы откалывали и не такие номера — Рыбинск переименовывали четыре раза. «Надо все называть полностью. Например, Наримановскую улицу во Владимире называть: улица Наримана Кербалая Наджаф-оглы Нариманова». Никто и тогда уже не знал, кто такой Нариман Нариманов (писатель-большевик), а теперь эта улица вновь Первая Никольская. Жизненные передряги описаны преимущественно в лирических тонах: «Если в граммах считать, я больше пролил слез, чем Боря (Сорокин, владимирский друг. — Прим. авт.) водки выпил», «Случай во Владимире: я — дошел уже до такой степени, что у меня часы пошли в обратную сторону. Давал им слушать и смотреть. Все удивлялись и говорили, что по тебе и незаметно». Есть и крайне жесткие высказывания: «Все здесь стучат — снизу доверху», «Во Владимирской области… заколдованной области плача», «О владимирцах. Они растут, а я расти перестал. Они — как ногти мои». В дневник заносятся слова знакомых: «Живу как картошка, если зимой не съедят, то весной — посадят», «Только солнце без наказания может позволить себе зайти так далеко». О себе и друзьях: «Ерофеев, Сорокин, Тихонов. Три богатыря. Пять лет на распутье. Не знали куда повернуть, пятку чесали, клопа давили. Сорокин пошел налево, Ерофеев направо, Тихонов (это ему, названному «первенцем», посвящена поэма «Москва-Петушки». — Прим. авт.) постоял еще малость и назад повернул». Ближе к середине 1960-х в дневниках по строчке появляются будущие части поэмы: «И кавалеры выбирают барышень, кому какая нравится», «О Петушках. Там еще два дома, потом райсобес и за ним ничего, черная тьма и гнездилище душ умерших…» Напоследок одна из немногих цитат, которая почти все объясняет в загадочном творчестве автора, которого еще при жизни перевели на 30 языков: «В 18-19-летнем возрасте, когда при мне говорили неинтересное, я говорил: «О, какой вздор!» И мне говорили: «Ну, а если так, что же все-таки не вздор?» И я наедине с собой говорил: «О! Не знаю, но есть!» Вот с этого все начинается…»